Александр Башкуев - Храмовник
В следующий миг я с головой провалился в высокий сугроб, выбрался из него и побежал, что есть сил, а за мною все хлопали и хлопали выстрелы.
Когда я упал в снег, совсем обессиленный, я понял, что из меня течет кровь. Я немного порезался, вылетая через застекленное окно, и теперь у меня чуток кровило со лба и щеки. Я не знал, что мне делать и… Я вернулся назад. Кружным путем. Под утро.
Я вернулся, чтоб услыхать, как кричат мама и Аннхен. И фрау Краузе. И ее дочь Паула. И фроляйн Мильх…
А я лежал в снегу и все это слушал и — ничего не мог сделать. Я даже не умел стрелять — потому что мне в ту ночь было лишь десять.
Потом… Чекисты уехали, а я бегал вокруг горящего дома и — не мог ничего. Единственное что меня утешало: маму и Аннхен убили под утро. Об этом говорили сами чекисты, когда садились на свои груженые сани. А еще они сравнивали маму и Аннхен, как — женщин.
Когда все догорело, я пробрался на бывшую кухню. Я нашел их. Они лежали там — рядышком, сильно обгорелые — лицом вниз. Видно их — то ли облили чем-нибудь, то ли — посыпали порохом, потому что… Остались лишь обгорелые кости с ошметками мяса и я только лишь по размерам, да остаткам одежды различил тело мамы и Аннхен.
В обгорелых черепах с остатками волос на них были дырки. В районе затылка. А кости рук так и остались сведенными за спиной и огонь так и не дожрал остатки веревок, коими они были скручены.
И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно так: пуля в затылок — легкая смерть.
Знаете… Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря — знал, как убивать, и — как умирать, ежели что, но… Эти два обгорелые трупа не были моими мамой и Аннхен. Мама и Аннхен вознеслись прямо на небо, а это… Тлен и чей-то пепел.
Я забросал трупы снегом — жирным, почернелым с запахом горелого сала и копоти, извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел искать дядю Арнольда.
Я не нашел его среди прочих и решил, что он — верно, был убит сразу в прихожей, а там — все здорово выгорело.
Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца. Я забрался в него, собрал все теплые вещи, что смог надеть на себя и вышел из дому, чтоб никогда в него не вернуться.
Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было — ни носить, ни продать. Поэтому я шел по карельскому лесу в парадной шинели офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.
Шинель быстро отсырела, намокла и стала как камень тянуть меня за собой. Тогда я решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман — там я вдруг нащупал крохотный золотой медальон с гравировкой и маминым лицом на эмали. Я — Верующий и во всем вижу Волю Божию. Я понял, что Господь послал мне его — неспроста. Я отрезал от тяжкой шинели шнур к аксельбантам, продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок на шею.
Я (даже в десять лет!) знал, что это — ошибка, коя может стоить мне жизни. Но я — Рыцарь и готов был рискнуть.
Я очнулся. Снова раскрылась дверь к проверяющим и былой унтер Потапыч, щурясь, громко прочел:
— Крафт! Эй, Граф — твоя очередь!
Я вошел в длинную, похожую на извилистый коридор учительскую «Образцовой колонии для беспризорников» и сразу понял — они выследили меня.
Комната была заполнена людьми в штатском, по одному виду коих можно было сказать, — ЧеКа. Столько лет, столько дней я скрывался от них… И вот теперь — все. Они меня взяли.
Во главе стола сидел длинный худощавый человек в выцветшей гимнастерке с козлиным лицом и бородкой. Он читал какие-то бумажки, сложенные перед ним. Не глядя на меня, он указал рукой на ряд стульев и я хотел сесть на ближайший. Кто-то вовремя прошептал:
— Атенсьон! — и я увидал, что у стула ножка надломлена. Я поменял его и другой человек со смехом добавил что-то еще. На чьем-то птичьем. Слишком поздно я осознал, что у этого стула непрочная спинка и чуть не упал.
Кто-то чуть засмеялся, кто-то что-то шепнул. В длинной темной комнате будто бы ожили десятки теней. В этот миг козлоликий чекист, тряся своей редкой бородкой, прочел:
— «Крафт Николай Янович — немец, атеист, родился в Ташкенте в 1911 году в семье инженера-путейца. Отец — комиссар Путей Сообщения Туркестанской Республики. Казнен вместе со всею семьей в дни басмаческого выступления… Круглый сирота.
Поступил в колонию три недели назад из тифозного карантина после выздоровления от сыпняка. Свободно говорит по-немецки, по-русски — с сильным акцентом. Пользуется непререкаемым авторитетом среди прочих воспитанников. Кличка, — производная от фамилии — Граф». Все верно?
Я чуть кивнул. Козлоликий показал мне старую затертую фотографию с человеком в форме путейца, обнимающего такую же светловолосую женщину и трех детей. Я кивнул еще раз. «Да, это мы — Крафты». Так мне сказал тот, умиравший от тифа парнишечка.
Сам не знаю, — почему я его подобрал. Он бредил по-нашему, по-немецки, а никто не мог разобрать и все думали его бросить.
Я случайно пристал к той компании. Меня с улицы взяли воры, кои и научили всяким премудростям. Как вскрыть замок, как взломать дверь, иль — залезть в форточку. Лет пять так и жил, а когда всех повязали, «сорвался» с пересылки.
На той пересылке я «погонялово» получил, а по малолетству меня не шибко-то охраняли. Вот и «спрыгнул».
Пристал к мелкоте, а потом — дернула меня нелегкая ходить за умирающим! (Видно, и укусила меня в эти дни вошь.) Когда парень помер, будто сам Господь подсказал мне, и взял я из тряпья и лохмотьев старую фотографию и справку — «Свидетельство о Рождении», выданное комиссариатом Туркестанской Республики.
Когда очнулся, все кругом меня звали — Крафт и всячески нянчились. Я и думать не мог, что папаша этого Крафта прославился комиссаром и мальчонку все эти годы искало ЧеКа!
— А это… Откуда он у тебя?
Козлоликий чекист держал за почернелый шнурок крохотный золотой медальон с инкрустациями. Медальон был открыт и из него на меня глядел лик моей мамы. И я знал…
— Нашел.
— Точно нашел? Не украл?
— Я — не вор. Нашел.
Чекист задумчиво посмотрел на меня, а потом еще раз на мамино изображение на драгоценной эмали. Тихо пробормотал:
— Странная штука наследственность. Ты нисколько не похож на своих же родителей, а на эту женщину… Как родной сын.
Дорогая вещица. Что ж не продал-то?
— Понравилась. Дорогая, — вот и понравилась.
Чекист, не выпуская из рук крутящийся на шнурке медальон, достал какую-то папку, и протягивая ее мне, вдруг спросил:
— Посмотри-ка на эти вот фотографии. Не узнаешь ли там кого? Посмотри повнимательней.
Я сразу же узнал их. Они сидели с красными бантами, да в солдатских папахах. Я запомнил их лица — тех, кто приезжал в тот вечер к нам в дом. Узнал ли я их? Как я мог — забыть хоть единого?!
Я просмотрел все показанные мне фотографии, навсегда запомнил надписи на знаменах: «Особый отряд ЧеКа Петрозаводской волости», и… вернул их со словами:
— Нет. Ни единого.
Козлоликий человек в выцветшей гимнастерке все это время испытующе смотрел на меня и отцов медальон покачивался в его нервных пальцах. Услыхав мой ответ, он небрежно сказал:
— Раз так… Этот медальон я забираю. Это — вещественное доказательство к одному старому делу. Ты… не против?
— Это — не мой. Я нашел его… — у меня похолодели руки и ноги, а горло сдавило, когда я отвечал эти слова. Но в мозгу звучал мамин голос: «Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни — трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и…»
Я сам удивился, заметив, что когда мне подали фотографию Крафтов, руки мои были совершенно покойны. И я мог покойно глядеть в лицо козлоликого.
Тот, не глядя, кинул куда-то в сторону медальон, он стукнулся в какой-то там ящик и… Я очень хотел посмотреть — куда он упал, но — не мог сделать этого. Я аккуратно сложил старую фотографию Крафтов, «Свидетельство о рождении» и хотел уже встать.
Следившие за мною чекисты сразу все зашушукались, двое из них попеременно склонялись к козлоликому и что-то шептали ему на ухо. У них был такой вид, будто они наконец-то поймали ужаснейшего преступника и сердце мое — опять ушло в пятки.
Чекист с козлиной бородкой знаком приказал мне сидеть, достал откуда-то из стола пачку дорогих папирос и двинул их в мою сторону. Я отрицательно качнул головой, и он, усмехнувшись, сказал мне:
— И верно. Курить — здоровью вредить. Я расскажу тебе одну сказку. Тебя она, конечно же не касается, но мне хотелось бы, чтобы ты о ней знал. Мне кажется, что… Мы не понимаем друг друга. А мне хотелось бы найти с тобою — общий язык.
Жил-был один офицер. Так же, как и ты — граф. Только лишь не по кличке, но — званию. И был он — немцем.
Так уж получилось, что многие родственники его жили, да и сейчас живут за границей — в Германии. Поэтому, — когда разразилась германская, его отправили на восток — комполка в Туркестан.
