Александра Коллонтай - Свобода и любовь (сборник)
– Анюта просто не усвоила его ход мыслей, это сложнее, чем тебе кажется, – с обидным равнодушием отводит разговор Семен Семенович и, с зевком, прибавляет:
– И устал же я сегодня… Пора на боковую. Покойной ночи, Наташа, ты уходишь уже?
– Я думала, мы посидим, поговорим… Я тебя весь день сегодня не видала…
– Куда там говорить, когда уже за полночь! Завтра наговоримся. Я плохо спал эти ночи, а завтра с утра за работу. Идти с профессором в библиотеку. Мне надо отдохнуть.
– Конечно, нам следует отдохнуть.
Наташа подчеркивает слово «нам». Почему он всегда исходит только из себя?
Они целуются казенным супружеским поцелуем. Уже в дверях Семен Семенович оборачивается:
– А знаешь, Наташечка, я все-таки очень доволен, что мне пришла в голову эта блестящая идея приехать в Г. Удивительно сегодня приятный день. Ну, спи хорошо, Наташечка. – Он ласково кивает ей и притворяет за собою дверь.
Наташа громко щелкает задвижкой. Ушел. Ушел, не поговорил. И это после такого дня… После всех этих часов одиночества, с тяжестью, с мукой, с сомнениями в душе. Ушел с заявлением: «какой приятный день»… И потом, главное это пренебрежительное отношение к ней, не к Наташе, другу-жене, а к коллеге, к соратнику по оружию… До сих пор этого не бывало. Этого она забыть, простить не сможет… Сколько раз сознание, что он прислушивается к ее мыслям, ценит их, помогало ей переносить неудачи в работе, недоброжелательную критику, нападки… В этом сознании она черпала силы для дальнейшей работы, борьбы… Он ее ценит, он верит в ее «черепок», а остальное не важно… Но что, если он «прислушивался» к ее мнению, будто считался с ним только потому, что она «его Наташа», нравящаяся ему женщина?
– Что, если б это говорила «старая рожа», может быть, он, Сеня, так же равнодушно «отвел» ее возражения, как сделал сегодня? Незнакомая злоба, почти ненависть подползает к самому сердцу и леденит привычную нежность к Сенечке, боготворимому Сенечке.
«Пойду к нему и все-все ему скажу. Все. А завтра уеду домой, назад. К нашим. Это не жизнь, это сплошное унижение. Я не люблю его. Я его ненавижу». Наташа решительно идет к двери. Но когда она уже берется за ручку, ей ясно, отчетливо представляется вся картина их объяснений, вся нелепость ее попытки достучаться до его понимания. Наташа с беспомощной досадой опускается на свою постель, возле двери.
Разве словами, объяснениями пробьешь ту стенку непонимания, которая выросла между ними? Чем больше слов, тем толще, тем непроницаемее стенка. Как будто сказанные слова, вырвавшиеся в пылу обидного раздражения, прилипают к этой стенке, утолщают ее.
Нет, словами делу не поможешь. Не услышит ее, Наташу. Что же, пусть и остается недосказанным, невыясненным. Она и не попытается «объясниться». Просто и спокойно, без драм и без психологии, скажет ему завтра: еду назад, надо, необходимо. Дело зовет. И уедет. Пусть остается с профессором…
Самой будет тоскливо, одиноко. Зато никто не будет ранить, мучить, унижать, топтать…
Наташа с досадой, с раздражительной торопливостью развязывает тесемки своей одежды, рвет их. Хочет скорее лечь, заснуть, не думать… А тут это «издевательство вещей»: тесемки, будто нарочно, назло ей, запутываются, образуют узлы.
«А, вы так! Ну, так я вас просто разорву… Вот!..» Она бросает одежду в кучу, пусть мнется… И спешит расчесать свои волосы. Но когда вплетены белые ленты в косы и когда по привычке, «для Сенечки» и на ночь, к лицу убраны волосы, тоска подкатывает к сердцу. Дразнит белый халатик, который Сенечка зовет «одеждой соблазнительницы», и в чьи мягкие, широкие складки он любит ее кутать, обнимая ее, Наташу. Уехать и так и не показаться Сенечке в белом халатике. Уехать с холодом на сердце, со злобой на Сенечку. Да как же это вынести? Откуда взять сил на борьбу с жизнью, если «порвать», уйти от него совсем, безвозвратно?
Наташа в мягких ночных туфельках, в белом халатике… Она маячит по комнате. Не то прибирает, не то думает.
Пойти, не пойти. Ведь он здесь, в нескольких шагах от нее. Разве не естественно пойти к нему, прижаться к его груди, пожаловаться на него самого и этим самым уже простить ему все обиды, которые он, «слепой» Сенечка, нанес ей за сегодняшний день? Если не понимает, надо объяснить. Попробовать. Конечно, без злобы, не так, как раньше хотела… Он должен выслушать, должен понять. Какая же это близость, если они самое главное будут таить друг от друга? Если в душе будет постоянно сосать этот нехороший червячок, не то злоба, не то обида.
Надо объясниться. Все равно, пока она не поговорит с ним, она не заснет.
Наташа, придерживая развевающиеся полы белого халатика, осторожно оглядываясь, боясь встречных, пробирается по длинному отельскому коридору в номер Сенечки. Нога неприятно тонет в мягком, слишком мягком красном ковре отельного коридора, а самому коридору конца нет. Шестьдесят четыре, шестьдесят шесть, шестьдесят восемь… Кажется, этот. Его сапоги[1].
На секунду находит сомнение: войти ли? Может, лучше не надо? Может, он спит? Прошло больше часу с минуты расставания. Но желание только хоть увидеть, приласкать эту милую голову, только отогнать чувство своей ненужности, только растопить лед, что сковал ее душу, заставляет Наташу решительно дернуть ручку. Дверь со скрипом подается. Свет из коридора ударяет в лицо спящего Сенечки. Он просыпается.
– А, кто там?… Что?… – Его близорукие, без очков глаза щурятся, не сразу узнавая Наташу.
– Это я, Сенечка.
Наташа прикрыла дверь и стоит на коленях возле его постели.
– Ты, Наташа… Ишь какая… Пришла-таки, – в его голосе нотка лукавого мужского самоудовлетворения. Эта нотка режет душевный слух Наташи, вносит дисгармонию в ее настроение.
– Сенечка, я пришла к тебе потому, что мне было так нехорошо на душе… Так горько… Так одиноко.
– Да уж ладно, чего там оправдываться. Небось, одной не спится. Знаешь, что я тут, под рукою. И халатик какой надела, соблазнительница! – Он обнимает ее и старается привлечь к себе, на постель.
Наташа слабо сопротивляется, но на поцелуи отвечает.
– Пусти, Сенечка. Не надо. Ведь я же не за тем пришла… У меня совсем другое на душе. Просто хотела с тобой поговорить, просто хотела отогреться, приласкаться.
– Да уж чего там «просто», «просто»… Удивительный вы народ. Странный вы народ, женщины. Непременно подавай вам оправдания. Любите делать вид, что у вас нет никаких грешных помыслов. Всё мы вас в соблазн и вводим. Сама пришла, разбудила, а теперь, вишь ты, недотрога какая… Да что ты, Наташечка? Обиделась на меня будто. Ведь я шучу. Какая глупенькая… Я же рад, что ты пришла… Милая, нежная моя… Милая девочка, пришла погреться и сидит на полу. Лапчонки холодные… Иди ко мне.
Наташин халатик белым, отчетливым пятном ложится на темный фон отельного ковра…
– Ну, а теперь нечего разговаривать больше. Я спать хочу, – обрывает Семен Семенович, когда ласки его не требуют больше утоления, а Наташа делает упрямые попытки завести «психологию». – Для бесед существует день. Ты не забывай, я завтра работать должен. Не могу же, если голова будет несвежая.
Это звучит почти упреком. Семен Семенович поворачивается лицом к стене и плотнее укутывается в одеяло. Наташа лежит на спине, закинув руки за голову. Что-то гадко щемит тут, у самого сердца…
Опять эта знакомая, резкая перемена в его обращении с ней до и после интимной ласки. Точно «после» у него холодность, отчужденность какая-то; у Наташи наоборот: чем полнее, радостнее была ласка, тем ближе он к ней, тем сильнее прилив нежности, тем горячее вера, что они совсем свои.
Наташа с грустью приглядывается к его знакомому затылку… Все-таки милая голова, думающая… Голова «умного Сенечки». С осторожной нежностью она целует затылок. Потом так же осторожно подымается. На душе вяло, безрадостно.
– Ну, спи покойно, Сенечка. Мы врозь лучше отдохнем. Не поцелуешь меня на прощанье, Сенечка?
Она нагибается к нему.
– Да что с тобой, Наташа… Не нацеловались, что ли? Этого уж я не понимаю. Ненасытность какая-то. Болезнь у тебя, что ли?
Наташа отшатывается. Ей кажется, что Семен Семенович ее ударил.
Так истолковать ее слова. Так и не угадать ее неудовлетворенного желания тепла, нежности… Разве эти бурные объятия согрели ее душу? Разве она не уходит от него еще больше замкнутая, обманутая, чем пришла! С холодком, с тоскою на сердце…
Семен Семенович уткнулся в подушку, а Наташа, не спеша, задумавшись, надевает халат. Ей приходится идти опять по этому бесконечному коридору с красным, слишком мягким ковром. У столика, на повороте коридора, дремлет лакей на ночном дежурстве.
Когда Наташа проходит мимо него, придерживая полы своего белого халатика, он окидывает ее насмешливо-бесстыдным взглядом и бросает ей вслед непонятное, но, очевидно, обидное слово…
Наташа ежится, поводит плечами. Ей кажется, что ее с головы до ног облили помоями.
