Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
Закрылась дверь за Чимитой. Озен Очирович оделся, выключил свет, но уходить из кабинета ему не хотелось. Он долго так стоял в задумчивости, словно продолжал с кем-то молчаливый разговор.
Глава восемнадцатая
Провожал Чимиту Трубин. Они сидели в комнате ожидания, поглядывая на молчавший черный круг радиорепродуктора. Обо всем, кажется, уже было переговорено. После нескольких минут молчания Трубин сказал:
— Нет, ты как хочешь... Твое дело, конечно, но я этого понять никак не в состоянии. — Он в возбуждении заходил по комнате.— Года не прошло и вот тебе раз... «Увольняюсь». А зачем, спрашивается? Чем у нас плохо?
— Выходит плохо, Григорий.
— Чем? Ну, чем?
— Я все объяснила Шайдарону.
— А мне не можешь сказать? Мы же с тобой в некотором роде не просто знакомые. Кто тебя сегодня провожает? Кто?
— Ну ты.
— То-то. И тебе не жалко оставлять нашей стройки? Мы же возводим гигантский комбинат, равного которому нет в Сибири.
— Ну и что... комбинат...
— А зачем тогда приехала сюда?—загорячился Трубин.—Зачем?
— Долго объяснять.
— Ну, знаешь ли...
— Ты жене сказал, что меня провожаешь?
— Она мне не жена...— И, помолчав, добавил:—Что-то грустно мне. Всегда грустно, когда кто-то уезжает.
— Помнишь, ты читал сонет Шекспира? Это было какое-то наше странное свидание. И ты читал сонет. Сто семнадцатый. Я тебе тоже приготовила сонет. Семьдесят первый.
Ты погрусти, когда умрет поэт, покуда звон ближайшей из церквей не возвестит, что этот низкий свет я променял на этот низший мир червей.
И если перечтешь ты мой сонет, ты о руке остывшей не жалей.
Я не хочу туманить нежный цвет очей любимых памятью своей.
Я не хочу, чтоб эхо этих строк меня напоминало вновь и вновь.П екай замрут в один и тот же срок мое дыханье и твоя любовь.
Я не хочу, чтобы своей тоской ты предала себя молве людской.
— Последние строки сонета я хочу несколько изменить и сказать от себя: «Я не хочу своей тоской предать себя молве людской».
— У тебя что-то случилось?
В радиорепродукторе захрипело, защелкало и тут же громкий голос объявил о посадке на рейс, которым улетала Чимита.
— Ну вот и все,— сказала она. — Прощай. Я напишу тебе, как условились. Надеюсь, что с бетонированием у тебя уладится. —Чи- ;иита гладила рукав его пальто, вряд ли сознавая, что она делала. Губы ее дрожали и голос дрожал. Трубин молчал, захваченный ее настроением. — Вот есть такая любовь, Григорий... Она, как и луна, никого не греет. Она, как луна... за облаком, не только никого не греет, но и не светит никому.
— Луна за облаком?—спросил он. — О чем это ты?
— Прощай!
Пожав ему руку, она быстро, не оборачиваясь, пошла по коридору туда, где толпились пассажиры, ожидая пропуска на посадку.
Самолет, сделав круг над аэродромом, набрал высоту. Не слышно уже гула моторов. Серебристая точка над облаками... Едва различимая, серебристая... «Как странно,— думал Григорий.—И в этой точке — Чимита».
Трубина встретила перепуганная Фаина Ивановна.
— Ты один? Без Сони?
— Один.
— А она тебя ушла искать.—Фаина Ивановна вздохнула.—Опять у нее беда. Пришла откуда-то, глаза заплаканные. Спрашиваю: «Что с тобой?» Ничего толком не ответила.
— А куда она искать-то меня пошла?
— Сказала, будто бы в трест.
«Что же с ней могло быть?—терялся в догадках Григорий.— Может, письмо получила? От того самого».
Так он размышлял, но вся эта история с непонятным поведением Софьи не особенно его волновала. Он все еще находился под впечатлением проводов Чимиты. Мысли то и дело возвращали его к тем минутам, когда было объявлено о рейсе. «Неужели она меня любит? И сонет этот... И все ее поведение... И не потому ли она уволилась? Вернулась Софья, Чимита подумала, что мы сошлись, и у нее не оказалось иного выхода». Внезапно он почувствовал в себе что-то горячее, и спазмы сдавили горло. Григорий подошел к окну. Звезды в высоком темном небе мигали все чаще. Было такое состояние, будто он чего-то лишился в жизни, и внутренний голос твердил ему, что отныне он всегда будет испытывать эту потерю чего-то еще не осознанного и не понятного им.
С этим настроением он и вошел вечером после работы в дом, не помня уже о словах Фаины Ивановны, и лишь, увидев жену, все вспомнил и подумал с некоторой досадой: «Ну, что еще у нее?»
Внешне Софья была спокойна, и Трубин молча поужинал. Ему не хотелось спрашивать Софью о причинах ее расстройства днем. Он был уверен, что эти причины связаны с ее недавним прошлым или с ее приездом.
Григорий собирался лечь спать, как вдруг Софья постучала к нему в комнату:
— Мне надо с тобой поговорить. У меня неприятности, Григорий.
В словах прозвучала какая-то смесь торжественности и официальности.
— Что у тебя? Ты, говорят, днем искала меня. Я думал, что это
так.
— Не знаю, с чего и начать. В общем вот что. Приняв решение вернуться домой, я скрыла от всех... скрыла, что у меня будет ребенок. Почему скрыла? Ну, видишь ли... Я решила избавиться от этого...
— Чего решила?— не понял он, чувствуя на душе холод.
— Пойти к врачу и договориться...
— Надо сначала, вероятно, с матерью обо всем договориться.
— Я боялась ей сказать. Сегодня пошла к врачу и вот... Говорят, что мне нельзя... что слабое сердце и надо родить. А я не хочу.
— Ив этом все твои неприятности?
— Мне страшно.
— Глупости. Ничего с тобой не случится. Может, :»то и хорошо, что... ребенок.
— В те дни, Григорий, мы оба во многом ошибались. И особенно я. Ты ни разу не спросил меня о том, как я с ним жила... со вторым мужем. Тебе это не интересно?
— Не вздумай рассказывать.
— Ну вот, видишь... А еще говоришь... пускай... ребенок.
— Ребенок ни в чем не виноват. И ему незачем знать о чем-либо таком... Он не узнает...
В глазах Софьи зажглось что-то, она порывисто дышала, не зная, как быть с дрожащими руками, то ложила их на стол, то убирала на колени.
— Хорошо бы так...—прошептала она.
— Вот так и будет.
— Ну нет,— жарко вздохнзгла Софья. — Такого не будет.
Глаза ее потухли.
— Ты напускаешь на себя, бог знает, чего,— принялся он ее успокаивать.
— Мне страшно,— повторила она.
— То, что без мужа?..
— Ну, что ты!
— Может быть, мы и найдем общий язык. Но только не сейчас, не скоро. Я не могу... А чего тебе страшно?
— У нас с тобой всегда не ладилось. Жили... не скажешь, что... Не могу даже выразить. Любовь у нас, Григорий, была какая-то тяжелая. Жили... мучали друг друга. А ребенок появится? Я же знаю тебя, Гриша... какой ты. Ну, допустим, мы найдем общий язык. А дальше? Не-ет, конечно, ты не попрекнешь меня прошлым, лишний раз не напомнишь. И он, ребенок, может быть, найдет в тебе отца. Но какого отца? Холодного, вежливого, рассудочного. Ты себе не позволишь, разумеется, крикнуть на него или шлепнуть его. Но ты так же не позволишь себе приласкать его, полюбить как своего, родного. Не позволишь, нет!
Она сжала ладонями голову и молча ходила по комнате. А он смотрел на нее и думал о том, что вряд ли у них в жизни что-либо наладится.
— Ты знаешь, что у меня на производстве нервотрепка и здесь, дома, после твоего приезда приходится...
Софья остановилась, посмотрела на Григория как-то придавлен- но и, словно испугавшись чего-то, вышла.
Утром Софья сказала Григорию:
— Есть такие люди, Григорий, которые чаще пользуются искусственным разговором, чем нормальным. Все их шуточки, притворство происходят от желания или скрыть что-то, или от стремления выглядеть оригиналом. Редко от такого услышишь ту правду, что задевает его сердце и трогает душу. Он как бы живет под колпаком. И я очень боюсь, что со временем мы утратим нормальный разговор.
— Ты бы поменьше думала о всякой чепухе. Мне должны дать квартиру. Так жить нехорошо. Что скажут люди? Не муж, не жена...
— Я все думаю и думаю... Вот меня и в производственный отдел снова взяли. И все молчат там, никто не спросит, зачем ездила, с чем вернулась, какое настроение. Молчат... Ждут, когда сама скажу. Поддерживается с утра и до вечера все тот же искусственный разговор. Временами кажется, что и телефонные звонки так же искусственны, как все... У меня недавно спор был с «Дальсталькон- струкцией». Ты же знаешь, что мы обычно недоплачиваем им три процента до предъявления объекта к сдаче. По инструкции. А они как-то сумели все деньги забрать, про три процента никто не вспомнил. Ну и вот... «Дальстальконструкция» вышла с недоделками по объекту. Пришлось снимать с них через банк девяносто тысяч рублей.
— Ну и что? Впервые для тебя, что ли?
— Я все боялась, что представитель «Дальстальконструкции» вгорячах оскорбит меня.
— Как это — «оскорбит»?
— Ну... напомнит, что я слабо разбираюсь в делах. Недавно, мол, увольнялась, а теперь снова...
— Мерещится тебе всякое.
— Может, и мерещится.— Она улыбнулась и вздохнула.
