Байрон Кейти - У радости тысяча имен
Барбара: Угу.
Кейти: Вы там? Закройте глаза. А теперь, находясь в центре этого переживания, найдите то место внутри себя, в котором жива память о тех мгновениях, когда вам было хорошо. Это может быть даже просто мысль о вкусном обеде, возникшая на пике очень сильной боли в тот момент, когда вы в истерике катались по полу. Идите в это место. Посмотрите, можете ли вы его найти. (Пауза.) Вы нашли его. Хорошо, расскажите о своих переживаниях.
Барбара: Как-то, наблюдая за мамой, которая мучилась, я вдруг осознала, что не могу контролировать ситуацию, и просто вернулась к себе. Я почувствовала себя очень хорошо, даже несмотря на то, что ситуация была оченьтягостной, что я не могла как-то изменить ее... и я вернулась к себе.
Кейти: Хорошо, милая. И выдумаете, что ваша мать была менее мудрой или способной, чем вы? Внутри каждого из нас есть такое место, дорогая. Мы все можем найти его, если заглянем как можно глубже внутрь себя, независимо от того, сколько в нас боли.
Барбара: Думаю, что я недооценивала маму в течение той недели.
Кейти: «Я недооценивала маму в течение той недели» —
разверните это утверждение. Барбара: Я недооценивала себя в течение той недели. Кейти: Да, милая. И свою сестру тоже. Барбара: Верно.
Кейти: Матери так прекрасны! Они умирают ради нас, разве вы не видите? Они умирают, как и все, чтобы мы могли понять. Не может быть никакой ошибки. Их смерть совершенна, и она наступает лучшим для нас способом. Выбрали бы вы такую смерть для нее, если бы знали, что только так можно познать Бога?
Барбара: О... (Пауза.) Да.
Кейти: Да, милая. Это кажется серьезным основанием. Барбара: Благодарю вас, Кейти. Я чувствую, что избавилась от тяжелого бремени. Кейти: Я счастлива, дорогая.
Барбара (смеется): А что, если я позвоню Лори и поделюсь с ней своими открытиями?
Все потоки устремляются к морю, потому что оно ниже их. Смирение дает всему силу.
Материальный мир — метафора разума. Разум теряется в своих проекциях, но в конце концов всегда возвращается к себе, подобно потокам, которые устремляются к морю. Каким бы блестящим ни был разум, каким бы раздутым ни было полагающееся на него эго, стоит разуму понять, что на самом деле он ничего не знает и не может знать, он возвращается к своим истокам и встречается с самим собой — в смирении.
Как только вы поймете, что есть правда, все начнет стекаться к вам, потому что вы становитесь живым примером смирения. Осознавший себя разум стремится занять низшее, наименее творческое положение, из которого и происходит творение. Самое низкое есть самое высокое.
Менее чем через неделю после моего возвращения из клиники начали распространяться слухи о произошедших со мной переменах. Мне стали звонить абсолютно незнакомые люди. Они задавали мне вопросы и просили о встрече. Причем звонки раздавались в любое время дня и ночи. Звонили те, кто проходил программу двенадцати шагов в Обществе анонимных алкоголиков, звонили просто люди с улицы, жители других городов и те, кто был наслышан обо мне от друзей или знакомых, В их вопросах слышалась мольба о помощи. Они спрашивали: «Как я могу обрести такую же свободу?» А я отвечала: «Не знаю. Но если хотите увидеть, что это такое, приходите и поживите со мной. Я буду рада поделиться тем, что имею».
В мой дом постоянно приходили люди. Мог заглянуть какой-нибудь человек, тут же раздавался телефонный звонок и появлялись еще двое, затем еще и еще — до пятнадцати человек за вечер. Они были наслышаны о том, что я — святая, что я — Мастер, Будда. Они говорили, что я «просветленная», хотя я не имела ни малейшего представления о том, что это означало. Для меня это слово звучало так же, как, например, слово «простуженная». Когда они с любопытством разглядывали меня, я чувствовала, что они видят во мне некое проявление чуда, но меня это устраивало. Я знала, что свободна, но все еще подвергалась атакам разного рода иллюзий, от которых человечество страдало во все времена. Поэтому я не ощущала в себе никакого просветления.
Еще около года я записывала в дневник убеждения, которые появлялись в моем уме. Я должна была записывать их и исследовать, чтобы не отклоняться от реальности. Их было много — сотни, тысячи. Каждое убеждение было подобно метеору, врезающемуся в планету с намерением разрушить ее. Если кто-то говорил или я слышала в своем уме:« Какой отвратительный день», мое тело начинало трястись. Казалось, что я совсем не могла переносить ложь. Не имело значения, я это говорила или кто-то другой, потому что все вокруг было мною.
Очищение и разрушение старого происходило во мне мгновенно, хотя, когда я занималась исследованием с другими людьми, им процесс представлялся растянутым во времени и пространстве — из-за его насыщенности. Для меня же безвременность процесса была очевидной. Поэтому, когда появлялось очередное убеждение, я тут же записывала его, ставила к нему четыре вопроса и затем делала развороты. Первый год я посгоянно записывала свои мысли и все время плакала. Но никогда не чувствовала себя разочарованной. Я любила ту женщину, которая умирала в процессе исследования, женщину, которая находилась в состоянии сильного замешательства. С каждым днем я любила ее все больше. Она была неотразима.
Часто по утрам, до или после прогулки, я могла сидеть у окна в солнечном свете, ожидая когда появится неприятное чувство. И если оно появлялось, я радовалась, поскольку это означало, что есть некая мысль, нуждающаяся в чистке, как и я сама. Я записывала каждую такую мысль, и в этом было много забавного.
Почти все мои мысли в то время были о моей матери. Я знала, что если я расправлюсь с одним заблуждением, то сумею распрощаться и со всеми остальными, поскольку имею дело с концепциями, а не с людьми. Это были мысли типа «Моя мать не любит меня», «Она больше любит мою сестру и брата», «Она могла бы приглашать меня на семейные обеды», «Если я расскажу правду о том, что произошло, она станет все отрицать и мне никто не поверит».
В тот первый год мне было недостаточно просто в уме, без слов, произвести исследование той или иной мысли. Я должна была ее записать. Какие бы мотивы вами ни двигали, вы не можете остановить ментальный хаос. Но если вам удалось выделить один фрагмент хаоса и стабилизировать его, весь мир начинает приобретать смысл.
Поэтому я записывала мысль и исследовала ее. Иногда я работала над ней в течение часа, а иногда на исследование уходило все утро и часть дня. Но сколько бы времени ни занимал процесс исследования, я всегда видела, что мысль не является правдой, что она всего лишь ошибочное предположение.
Я никогда не могла найти какого-нибудь подтверждения в пользу того, чтобы держаться за свое убеждение. И тогда я задавала вопрос: «Как я реагирую, когда верю в эту мысль?» — ив тот же миг получала ответ, что источником страданий была именно эта мысль, а не моя мать. Затем следовал еще один вопрос: «Какой я была до этой мысли? Какой я буду без нее?» И я могла ясно видеть разворот. Я имела дело с причинно-следственными связями и полярностями, и мне нетрудно было понять, что одна полярность может быть такой же правдивой, как и другая. «Моя мать не любит меня» — «Моя мать любит меня». Я умирала за мысль, которая имела равную себе по правдивости противоположность. И ничто, кроме исследования, не могло остановить мою тряску.
Я записывала на бумагу каждую концепцию, касающуюся моей матери, потому что именно они имели надо мной самую сильную власть. Затем исследование проясняло их. Я работала не со своей матерью, а с теми идеями, которые у меня были относительно нее. У всех нас есть такие идеи: «Я хочу», «Мне нужно», «Она должна», «Она не должна». Я погрузилась в изучение своего существа. Я была разумом, осознающим себя, Богом, видящим свое отражение в зеркале.
Смирение — наша естественная реакция на понимание правды о самих себе. Когда мы исследуем наши суждения о других людях, а затем разворачиваем их, направляя на себя, мы проходим сквозь очищающий огонь. У нас появляется приятная слабость в коленках, мы узнаем, как это замечательно — терять, и видим, как потеря превращается в победу. Такова суть Работы. Некоторые люди называют это прощением, я же — здравомыслием.
Проявляя сострадание к себе, вы примиряетесь со всеми существами в мире.
Сегодня утром я обратила внимание на то, что покормила себя наидобрейшим образом. Еда была простой, но обильной. И даже если бы у меня не было фарфоровой посуды, столовых приборов, элегантной скатерти и салфеток, стола, стульев и свечей, я нашла бы где-нибудь освещенное солнцем место, села бы там и съела свой завтрак руками. Я никогда не лишаю себя самого лучшего, что может дать мне настоящий момент. Мне нравится, что я сама забочусь о себе, нравится то, что придает мне для этого сил, — то есть абсолютно все.
