Эд Макбейн - Ночные кошмары
Обзор книги Эд Макбейн - Ночные кошмары
Эд Макбейн
Ночные кошмары
Глава 1
Город представлялся ему галактикой, роем планет, вращающихся вокруг сверкающего солнца, комет и астероидов, взрезающих космическую тьму. В глазницах его порой безумно плясали цветные картинки, проносились трассирующие пули, во тьме, в которую он был погружен, взмывали ввысь стремительные ракеты. Он был слеп, но город этот знал.
В ноябре здесь нередко наступали холода. Он лично этот месяц не любил больше всего. В ноябре ему никогда не удавалось согреться. В ноябре даже пес дрожал от холода. Это был черный Лабрадор – собака-поводырь по кличке Стэнли. Думая о собаке, он с трудом удерживался от смеха – черный с черной собакой. Кто-то сегодня утром бросил в кружку монету, судя по звуку, четвертак, и спросил: «Эй, а собаку как зовут?» По голосу он легко узнал черного. Вообще, услышав человеческий голос, он без труда мог сказать, какого цвета и какой национальности его обладатель.
– Стэнли.
– Ну что ж, братишка Стэнли, держи хвост пистолетом, – сказал человек, отходя прочь.
Братишка Стэнли. Ну ясно, раз черный, значит братишка, Стэнли-то, наверное, принял этого типа за дурачка. «Эх, старина, – подумал он, – без тебя бы я пропал».
– Верно, Стэнли? – произнес он вслух и потрепал пса по голове. Пес никак не откликнулся, да и вообще был неразговорчив. Повезло ему с этой собакой. Когда он вернулся домой, оставив зрение на войне, соседи уговорили купить собаку. Стэнли не немецкая овчарка, но выдрессирован так же и водит его по всему городу, куда ему только заблагорассудится пойти. Он любит этот город. Любил его, когда с глазами было все в порядке, любит и сейчас. Сегодня вечером, по дороге домой, кто-то уступил ему место в метро. Судя по голосу, итальянец. «Эй, приятель, может, присядешь?» – и мягко взял под локоть. Наверное, ему приходилось сталкиваться со слепыми: другие, бывает, чуть не хватают за руку, и от неожиданности аж подпрыгиваешь от страха, а этот просто едва прикоснулся к локтю. «Эй, приятель, может, присядешь?» Что-то такое было в его голосе – нет, ему явно приходилось иметь дело со слепыми. Со старушкой или, положим, с калекой говорят совсем иначе. А здесь как мужчина с мужчиной, – мол, не желаете ли присесть? Он сел. В противном случае отказался бы, но тут никто не унижает жалостью, просто стараются немного помочь. Это нормально.
Слепой...
Даже если тебе всего двадцать лет, но ты слеп, тебя удивительным образом начинают воспринимать как старика. Он вернулся домой с войны десять лет назад с черной повязкой на глазах, мама и Крисси в три ручья рыдали, а он повторял: «Ну же, ну, ничего страшного, право, ничего страшного». Хорошенькое дело – ничего страшного. Ведь это он ослеп.
Но постепенно учишься снова видеть. Учишься обращаться со стариной Стэнли, который готов отвести тебя, куда угодно. Учишься читать и писать по Брейлю. Ну, таким вещам, как, например, завязывать шнурки, ты сразу научился – в конце концов большинство людей делает это, не глядя, так что тут слепота особенно и не мешает. И встряхивать монетки в кружке – непыльная работа. Достаточно повесить себе на грудь картонку, написать на ней несколько слов, и ты начинаешь зарабатывать себе на хлеб. Свободная инициатива. «Не проходите мимо, ради всего святого». Крисси написала эти слова на кусочке картона, сделала отверстия на каждом углу и продела нитку. Картонка, оловянная кружка, Стэнли – черный Лабрадор, и можно начинать зарабатывать деньги. Он навсегда останется благодарен войне. А как иначе он смог бы открыть собственное дело?
Это было десять лет назад.
Пенсия по полной нетрудоспособности. Оловянная кружка. Позванивай, позванивай монетами, прислушивайся к тому, как бросают еще и еще. Неси их домой, Изабел, добавляй к прежней добыче. Вот они сидят вдвоем на кухне, монеты разложены на клеенчатой скатерти, и они ощупывают их, раскладывают по достоинству, и снова ощупывают. С Изабел они познакомились шесть лет назад в каком-то баре. К тому времени он уже вполне освоился с ролью нищего: семенил себе, не отпуская поводка, за Стэнли, шел неторопливо по тротуару, позванивая монетами, на груди картонка, уже с новой надписью – ее придумал один приказчик из магазина на Двенадцатой. Тот день выдался удачным, и он пошел в бар пропустить рюмочку. Было, наверное, часа четыре. Рядом с ним сидела женщина. Запах духов и виски. В углу кто-то включил музыкальный автомат.
– Тебе чего, Джимми? – спросил бармен.
– Бурбон с содовой.
– Сейчас принесу.
– Мой отец любил бурбон с содовой, – сказала женщина.
Судя по голосу, белая. С Юга.
– Вот как?
– Да. У нас вообще любят бурбон с содовой. Я из Теннесси.
Он пробормотал что-то нечленораздельное.
– Вот твой бурбон, Джимми.
Бокал с легким стуком опустился на стойку бара. Он нащупал его.
– Ваше здоровье.
– Ваше. Меня зовут Изабел Картрайт.
– А я Джимми Харрис.
– Очень приятно.
– Вы белая?
– А вы что, не видите?
– Я слепой.
– И я тоже, – она негромко рассмеялась.
Через полгода они поженились. Оба слепые, как летучие мыши. Квартиру сняли на Седьмой, недалеко от Мейсон-авеню, от Даймондбека отказались, и вовсе не потому что Изабел была белой. Просто в Даймондбеке опасно жить – и черным и белым. На свадьбу приехал ее отец из Теннесси. К тому времени они уже полгода жили вместе, и если бы старику это не понравилось и он поднял шум, они мигом бы отправили его назад в Теннесси пить свой бурбон с содовой. Но старикан оказался славный. Уверен, мол, говорит, что за его дочерью будут хорошо присматривать. М-да. Она вышла за человека, который в двух сантиметрах от своей черной физиономии различить ничего не может, однако же в каком-то смысле за ней он действительно присмотрит.
Так оно и получилось.
Иногда они танцевали.
Включали радио и танцевали. До войны он был неплохим танцором. Тайная музыка, он всегда слушал звуки тайной музыки. Вроде как эти сполохи огня в глазницах. Раньше он думал, что слепота означает постоянную тьму. Выяснилось, что это не так. Сполохи. Электрические импульсы, которые посылает мозг, образы памяти, да много чего. В голове все время что-то происходит. Глазами он ничего не видит, но глазницами – кучу разных вещей. Он касается ее лица. Прекрасное лицо. Она говорит, у нее светлые волосы. Старина Джимми Харрис заимел классную женщину, любит ее до безумия. Это ради нее он позванивал монетками, поигрывал своей кружкой. А дома, в постели, поигрывал с ней.
По его расчетам, он находился сейчас в двух кварталах от своего дома на Седьмой. Он доехал на метро до Четвертой, а сейчас пересекал Хэннон-сквер, где над небольшой зеленой лужайкой, осаженной каштанами, нависала конная статуя какого-то военачальника времен первой мировой войны. На его-то проклятой войне никаких лошадей не было. Джунгли и болота – вот его война. Там и зрение оставил. «Отлично сработано, Джимми. Ты достал его». М-16, все еще находившийся в автоматическом режиме, поливал огнем пространство справа от дороги, откуда неожиданно начал стрелять пулемет. Теперь он замолчал. «Отличная работа, Джимми, – услышал он голос сержанта, – ты достал его».
Поверх хлопчатобумажной рубахи на нем был защитный жилет, полевые штаны, парусиновые башмаки на резиновой подошве со специально проделанными дырочками для стока воды, черные синтетические носки, подшлемник. К поясу прикреплен зеленый котелок, выкрашенный под цвет местности. В ранце находились марлевый тампон, солевые таблетки и порошок для ног, в патронташе – запасной магазин для автомата, в сумке на боку – шесть осколочных гранат М-26 и две дымовые шашки; и еще – штык, защитная маска и две фляги с водой. Он лежал в низком кустарнике, выжидая, прислушиваясь. Где-то по радио просили о помощи соседние подразделения.
Граната возникла откуда-то сзади и справа. Один из бойцов «Альфы» что-то запоздало крикнул. Он обернулся и увидел гранату, летевшую сквозь пятнистую листву, кувыркаясь и покачиваясь, как редкостная тропическая птица. Он уже готов был рвануться в сторону, рухнуть в кусты, вжаться в землю, но граната разорвалась футах в четырех над его головой. Хорошо еще, что голову начисто не снесла. Впрочем, лоб пробила, а глаза превратила в яичницу. Врач в госпитале сказал, что ему повезло – выжил. Это произошло уже после того, как подоспела помощь. С тех пор он ничего не видел. 14 декабря. За Ц дней до Рождества. Десять лет назад. Тогда он ослеп.
Листья с каштанов на Хэннон-сквер уже облетели, и только ветер шевелил оголившиеся ветви. Он приближался к статуе – есть вещи, которые слепые ощущают: предметы, отражающие эхо или излучающие тепло; легкие движения, которые чувствуешь кожей. Где-то выше, на Калвер-авеню, автобус с натугой брал крутой подъем. В воздухе пахло снегом. Он надеялся, что снега все-таки не будет. Когда снег, труднее...
Стэнли внезапно остановился.
