Александра Коллонтай - Свобода и любовь (сборник)
Наташа стала прикидывать. У нее был опыт. Такая поездка обойдется рублей в триста. Подсчитала свои наличные. Едва хватит на дорогу. Где же взять остальные? Что предпринять? Заложить часы? Гроши… Меховой воротник? Пустяки… Телеграфировать родным? Отвратительно. Могут еще и не прислать, а письмо напишут язвительное, с упреками… «Какой он странный, Сеня. Точно я миллионерша. Как он не подумает над тем, где я достану такую сумму. Да еще так скоро». Шевельнулся упрек ему, досадно… Он никогда не думает над ее затруднениями, особенно денежными. Как дитя…
Это сравнение смягчило, растрогало Наташу.
Ну да, как дитя. Большое ценное дитя. Все великие умы наивны, как дети, в практических делах. Это же и мило, и ценно, и дорого… «Не от мира сего».
Наташа комбинировала, Наташа подсчитывала весь остаток вечера и продолжала думать и ночью. Чем больше думала, тем меньше видела исход.
«Неужели, неужели остаться, не поехать, не увидеть Сенечку из-за такой глупости, из-за денег?»
Наташа вскакивала на постели, заламывала руки, металась…
А рядом вставало, мучило другое препятствие. Немаловажное. Дело, взятая на себя обязанность. Положим, оно сейчас «на рельсах». На три недели заместителя найти можно. Она заслужила свои каникулы. Но… все это легче было сказать, чем сделать. Как отнесутся друзья? Она ненавидела, когда на нее бросали косые взгляды. Косой взгляд, недружелюбно-язвительное слово могли испортить ей настроение на весь остаток дня, сделать ее сразу несчастной. А тут придется объясниться с тем лицом, которое и так-то ее недолюбливает, долго за глаза звал: «барынька». И только за последнее время стал примиряться с ней. Ее внезапный, непонятный, «таинственный» отъезд ему придется очень не по вкусу. Он сочтет это (и будет прав) за новое доказательство ее легкомыслия.
– Что я вам говорил? У нашей барыньки не дело на уме…
Ей казалось, что она слышит его скрипучий голос и видит прихрамывающую фигуру, маячащую из угла в угол. Но думать о том, что будет потом, не хотелось… Только бы выбраться. Только бы не обмануть, не огорчить Сенечку… Его и себя, да-да, и себя…
Теперь Наташе казалось, что, если она не устроит этой встречи с Семеном Семеновичем, она его потеряет навсегда, на этот раз бесповоротно.
– Нет, этого я уже не перенесу. Вторую такую пытку… Тогда уж лучше умереть, теперь, сейчас…
На работу Наташа пришла раньше обычного. Вялая, заплаканная, озабоченная. Она застала одного Ванечку. Он, затягиваясь папироской, восседал на высокой табуретке и делал отметки карандашом на свежих газетах.
– Здорово, ваше сиятельство, – не подымая глаз, отрапортовал он Наташе.
– Здравствуйте, Ванечка.
Ванечка уловил плаксивую ноту в голосе Наташи и поверх очков вскинул на нее глаза.
– Что с ее сиятельством приключилось? Мерехлюндия?…
– Ах, Ванечка, и не спрашивайте. – Наташа безнадежно махнула рукою. Она себя чувствовала такой обиженной жизнью, такой несчастной, что даже шутливое участие Ванечки трогало ее.
– Ну-у, – удивился Ванечка, – это что же?! Ново… Да вы чего кукситесь? Рассказывайте уж; коли на то пошло.
Он, отложив газеты и глядя в сторону, чтобы не смущать Наташу, принял позу человека, готового слушать исповедь.
Наташе нужен был слушатель. Сбивчиво, бестолково она начала говорить, что ей «по семейным делам» необходимо уехать, но что мешает дело, дело с деньгами… Да, именно деньги. Денег нет… Но что, если она не поедет, произойдет такое несчастье, такое несчастье…
– Ну, одним словом, вопрос идет о человеческой жизни. – И Наташа, уже не стесняясь Ванечки, заплакала, как плакала утром.
Ванечка знал Наташу деловой и озабоченной, знал ее гневной и даже разобиженной, но что Наташа может плакать, как плачут только несмышленыши-дети, этого он не ожидал и не допускал.
– Ну, чего там нюни распускать Слезами делу не поможешь и денег не наплачешь. Лучше толком говорите: сколько нужно. Много, что ли?
– Много, Ванечка, в том-то и беда, что много, рублей триста.
– Сумма ничего себе, кругленькая. В наших карманах не водится. А вы чего же это, ваше сиятельство, паи-то заводите, коли самой деньги нужны. Швыряетесь капиталами, форсите… А потом побираетесь…
– Да это не для себя, Ванечка… Это случай неожиданно… Вчера телеграмма, Ванечка… Вы не понимаете, до чего это важно… Если я не поеду, если я не достану этих противных, подлых трехсот рублей… Ну, одним словом, от этого зависит жизнь человека… Может быть, две жизни…
– Выручить кого надо? – Ванечке казалось, что он наконец понял.
– Да, если хотите…
– Так так бы и сказали. А то плетет что-то несуразное: «по семейным делам», еду, туда-сюда, не то в Питер, не то в Москву, не то на неделю, не то навек. Сказали бы сразу: дело конспиративное, вас не касается. Коли можете – помогите. Отлично. Спрашивать я, что ли, буду. Не мальчонка зеленый… Любопытством не страдаю. Не говорите – значит, не спрашивай. А помочь коли можно, почему не помочь…
Наташа не возражала. Ей неловко, что Ванечка по-своему истолковал «ее дело», но она видела, что его голова работала над тем, где и как достать деньги. И ей было страшно лишиться его помощи… В конце концов, разве это преступление, если Ванечка ошибается, куда пойдут деньги? Это лишь «заем», а долги свои она, Наташа, платила с немецкой аккуратностью, это знали. Она и сейчас готова дать доверенность на получение за нее гонорара, статья набрана…
– Бросьте вы ваши финансовые операции. Сначала надо обмозговать, у кого бы радужное вытянуть. Есть тут один старичок… Сочувствующий… И с капитальцем. Да боюсь, что наши-то его со всех сторон пообщипали. Может, и не даст теперь.
– Ванечка, голубчик. Я знаю, о ком вы говорите. Попробуйте… Вам удобнее. Но вы скажите, что эти деньги через мои руки пройдут и что за них ручаюсь… Хотите, я вам сейчас расписку дам…
– Ишь, прыть-то какая… Еще денег-то и за версту не видать, а она: расписку не угодно ли… Ну и финансистка вы, нечего сказать… Ох, батюшки, да я тут с вами тары-бары развел, а мне потом позвонить надо… Это вы, ваше сиятельство, честных работников с пути истинного сбиваете…
Через два дня Ванечка торжественно вручил Наташе конверт.
– Нате, радуйтесь. Отвоевал.
– Ванечка, голубчик!
Наташа готова была «расцеловать» его.
– Ну, чего там «голубчик». Да «расцеловать». Подумаешь, нежности какие! А вот теперь расписочку пожалуйте. Прижимистый старикан. Кряхтел, кряхтел… И времена-то плохие, и роздал-то много, и самому-то надо. Ну, тут я ваш авторитет пустил в ход. Подействовало. И про расписочку упомянул. Старик и вовсе размяк… Да вы что конверт-то суете, не подсчитавши. Может, я вас обдул. Одну радужную себе оставил.
– Если б себе оставили, не жалко было бы… Ей-ей.
– Так чего же это вы три требовали, коли и двух довольно? Или третью на соболя пустите? Ой, ваше сиятельство… Мне все в этом предприятии подозрительным кажется… И кого это вы только «выручать» едете?… Не пришлось бы потом дружкой стоять. А то, чего доброго, еще и на крестины попадешь.
– Наташа смеялась счастливым смехом и крепко жала Ванечкину руку.
– Уж такое спасибо, Ванечка, такое спасибо… Вы мой спаситель. Так и звать теперь буду: спаситель.
– А при встрече креститься будете?
– Фу, Ванечка, глупый какой.
– Вот теперь и глупый. Поди разберись: то спаситель, то глупый…
В дверях Ванечка остановился:
– Уж коли в вас такая благодарность сидит, так пришлите хоть открытку из того места, куда едете. Все же любопытно поглядеть.
Наташа смутилась. Ванечка уловил ее смущение. Он лукаво усмехнулся:
– Да уж ладно. Не выдам. Вот те крест. Откуда бы открытка ни пришла – ни слова не скажу. Схороню до самой могилы… А только самому… любопытно. Коли верите, мне пришлите. А не пришлете – значит, и дружбе нашей крышка. – И Ванечка, нахлобучив меховую шапку на самые уши, с нарочно суровым видом скрылся за дверью.
V
Наташу била лихорадка ожидания. Время в вагоне тянулось бесконечно. Сколько раз сердце переполнялось радостью при сознании о близости встречи, то вновь затихало, когда она подсчитывала, как еще долго до минуты свидания. Последний час радость ожидания превратил в муку. Что, если он не встретит? Как найти его? Если не встретит – значит, придется ждать до завтра, ждать в чужой гостинице долгую, скучную ночь… Ей казалось, что она этого просто не вынесет… Когда в вагонных окнах замелькали яркие вокзальные огни, у Наташи так застучало сердце, что ей казалось – соседи должны слышать: тук-тук, тук-тук. Даже больно. А по телу забегала противная, холодящая дрожь-озноб. Хотелось зевать, потягиваться… Несносно коченели, не слушались, дрожали пальцы. Наташа вся в окне напряженная, высматривающая.
Тут ли он? Тут ли он?
«Господи, Господи, сделай, чтобы он встретил». Наташа, разумеется, не верит в молитву, но так легче, когда шепчешь привычные слова, как в детстве…
