Пол Остер - Измышление одиночества
– Знаешь, как Пиноккио с папой убежали из акулы? – Пауза, пусть вопрос хорошенько впитается. Затем шепотом: – Они тихонько прошли на цыпочках ей по языку.
Иногда О. кажется, что ментальные брожения его сына за игрой в точности отражают его собственное продвижение по лабиринту книги. Он даже подумал, что, если бы как-то мог нарисовать диаграмму игры сына (исчерпывающее описание, в котором содержатся все подвижки, ассоциации и жесты), а потом сумел бы сделать похожее для своей книги (разъясняя, что происходит в паузах между словами, на швах синтаксиса, в пробелах между разделами – иначе говоря, распустив клубок связей), две эти диаграммы окажутся одной и той же: одна идеально ляжет на другую.
Пока он работал над «Книгой памяти», особым наслаждением ему было смотреть, как мальчик вспоминает. Как у всех дописьменных существ, память у мальчика поразительная. Способность к детальному наблюдению, к рассматриванию предмета в его неповторимости почти безгранична. Письменный язык избавляет человека от необходимости помнить бо́льшую часть мира, потому что воспоминания хранятся в словах. Ребенок, однако, не дойдя еще до письменного слова, помнит все так, как советовал бы Цицерон, как придумало огромное количество классиков, об этом писавших: образ, повенчанный с местом. Однажды, к примеру (и это лишь один пример, взятый наугад из мириад возможных), О. и его сын шли по улице. Встретились с приятелем мальчика по детскому саду – тот стоял у пиццерии со своим отцом. Сын О. был в восторге от встречи с другом, но вот другой мальчик ей как-то не обрадовался. «Поздоровайся, Кенни», – подтолкнул его отец, и мальчик выдавил из себя вялое приветствие. Потом О. с сыном пошли дальше. Три или четыре месяца спустя им случилось проходить мимо того же места. О. вдруг услышал, как сын бормочет себе под нос, еле слышно: «Поздоровайся, Кенни, поздоровайся». О. сообразил, что, если в каком-то смысле мир оставляет у нас в уме свой отпечаток, точно так же истинно и то, что наши переживания отпечатываются на мире. На тот краткий миг, пока они проходили мимо пиццерии, мальчик буквально видел собственное прошлое. Прошлое, повторяя вслед за Прустом, схоронено в каком-нибудь материальном предмете. Бродить по миру, стало быть, – это бродить и по самим себе. Иными словами, в тот миг, когда вступаем в пространство памяти, мы входим в мир.
* * *Это потерянный мир. И его поражает осознание того, что потерян он будет вечно. Мальчик забудет все, что с ним по сию пору случилось. Не останется ничего, кроме некоего послесвечения, а то и его не будет. Все те тысячи часов, что О. провел с ним в первые три года его жизни, все миллионы слов, которые он ему произнес, книжки, что ему читал, еда, что ему готовил, слезы, что ему вытирал, – все это исчезнет из памяти мальчика навеки.
* * *«Книга памяти». Книга тринадцатая.
Он помнит, что назвался новым именем – Джон, потому что Джонами звали всех ковбоев, и всякий раз, когда мать обращалась к нему по его настоящему имени, он ей отказывался отвечать. Помнит, как выбежал из дому и, зажмурившись, улегся посреди дороги, чтобы его переехала машина. Помнит, как дед ему подарил большую фотографию Гэбби Хейза[141], и та долго простояла на почетном месте у него на комоде. Помнит, как думал, будто мир плоский. Помнит, как научился сам завязывать шнурки. Помнит, что вся отцова одежда хранилась в чулане у него в комнате, и по утрам его будило звяканье вешалок друг о друга. Помнит, как отец завязывал себе галстук и говорил ему: «Подымайся-улыбайся, малыш». Помнит, как хотел быть белочкой, потому что белочки легкие, у них пушистые хвосты, и он тогда бы смог перепрыгивать с дерева на дерево, как бы летая. Помнит, как посмотрел сквозь жалюзи и увидел, как у матери на руках в дом въезжает его новорожденная сестра. Помнит нянечку в белом халате – она сидела подле его маленькой сестренки и кормила его квадратиками швейцарского шоколада. Помнит, что называла она его «швейцарским», хоть он и не знал, что это слово значит. Помнит, как лежит в постели в летних сумерках и смотрит в окно на дерево и в очертаниях ветвей видит разные лица. Помнит, как сидит в ванне и притворяется, будто его колени – это горы, а белое мыло – океанский лайнер. Помнит тот день, когда отец дал ему сливу и велел пойти на улицу и покататься на трехколесном велосипеде. Помнит, что слива на вкус ему не понравилась, и он выбросил ее в канаву, а потом ему было очень стыдно. Помнит тот день, когда мать взяла их с его другом Б. на телестудию в Ньюарке смотреть, как снимают «Детские шалости». Помнит, что у Дяди Фреда[142] был грим на лице, совсем как у его матери, и он этому удивился. Помнит, что мультики показывали по маленькому телевизору, не больше того, что стоял у них дома, и его разочарование было таким сокрушительным, что захотелось вскочить с места и заорать Дяде Фреду о своем возмущении. Помнит, как рассчитывал, что Фермер Грей и Кот Феликс станут гоняться друг за другом по сцене, оба в натуральную величину, размахивая настоящими вилами и граблями. Помнит, что любимым цветом у Б. был зеленый, и Б. утверждал, будто у его плюшевого медведя в венах течет зеленая кровь. Помнит, что Б. жил с двумя своими бабушками, а чтобы попасть к нему в комнату, следовало пройти через гостиную на верхнем этаже, где все время смотрели телевизор две седые женщины. Помнит, как они с Б. ходили лазать по кустам и задним дворам всего околотка – искали дохлых зверюшек. Помнит, как хоронили их под стеной его дома, глубоко во тьме плюща, и те по большей части оказывались птичками, небольшими, вроде воробьев, малиновок и крапивников. Помнит, как мастерили для них кресты из веточек и читали над их трупиками молитвы, а потом они с Б. укладывали их в ямку, выкопанную в земле, мягкая влажная земля осыпалась на мертвые глаза. Помнит, как однажды днем молотком и отверткой разбирал семейный радиоприемник и объяснял матери, что ставит научный эксперимент. Помнит, что сказал ей именно так, а она его отшлепала. Помнит, как пытался срубить фруктовое деревце на дворе за домом тупым топориком, найденным в гараже, – удалось сделать лишь несколько вмятин на стволе. Помнит, как увидел под корой зеленое, и за это его тоже отшлепали. Помнит, как сидел за партой в первом классе, поодаль от других детей, потому что его наказали за болтовню на уроке. Помнит, как сидел за той партой и читал книжку с красной обложкой и красными картинками на сине-зеленом фоне. Помнит, как к нему сзади подошла учительница и очень мягко положила ему руку на плечо и прошептала на ухо какой-то вопрос. Помнит, что на ней была блузка без рукавов, а руки у нее были толстые и все в веснушках. Помнит, как столкнулся с другим мальчишкой, когда играли в софтбол на школьном дворе, и его швырнуло наземь так сильно, что следующие пять или десять минут он видел все, как на негативе фотографии. Помнит, как поднялся и побрел к зданию школы, думая: я слепой. Помнит, как паника его постепенно сменилась покорностью и даже восхищением за эти несколько минут и как у него возникло ощущение, когда зрение к нему вернулось, что у него внутри произошло нечто необычайное. Помнит, что мочился в постель, еще долго после того как это перестало быть приемлемым, – и ледяные простыни, когда он поутру просыпался. Помнит, как его впервые пригласили с ночевкой домой к другу, и он там не спал всю ночь из страха обмочить постель и опозориться, пялился на зеленые светящиеся стрелки наручных часов, которые ему подарили на шесть лет. Помнит, как рассматривал картинки в детской Библии и смирялся с тем фактом, что у Господа большая белая борода. Помнит, как думал, что голос, который он слышит у себя внутри, и есть голос Бога. Помнит, как ходил с дедушкой в «Мэдисон-Сквер-Гарден» на цирковое представление и за пятьдесят центов в аттракционе снимал кольцо с пальца великана ростом в восемь с половиной футов. Помнит, что держал потом это кольцо у себя на комоде рядом со снимком Гэбби Хейза, и в него помещалось четыре его пальца. Помнит, как размышлял, не содержится ли весь мир в стеклянной банке и не стоит ли та на полке рядом с десятками других миров-в-банках в кладовке дома у великана. Помнит, как отказывался петь рождественские гимны в школе, потому что он еврей, и его оставляли в классе, когда остальные дети уходили в актовый зал репетировать. Помнит, как возвращался домой после первого дня в еврейской школе, в новом костюмчике, и его столкнули в ручей мальчишки постарше в кожаных куртках, и обозвали «жидовской говняшкой». Помнит, как сочинял свою первую книгу, детективную повесть, которую писал зелеными чернилами. Помнит, что думал: если Адам и Ева – первые люди на свете, значит, все друг другу родственники. Помнит, как хотел бросить пенни из окна квартиры деда с бабушкой на Коламбус-Сёркл, но мама сказала ему, что монетка пробьет кому-нибудь голову. Помнит, как смотрел вниз с вершины «Эмпайр-Стейт-Билдинг» и удивлялся, что такси оттуда – все равно желтые. Помнит, как ездили с матерью к статуе Свободы, и помнит, что в факеле ей стало очень нервно, и она его заставила спускаться по лестнице присев, по одной ступеньке за раз. Помнит мальчика, которого убило молнией в походе, куда они вышли из летнего лагеря. Помнит, как лежал рядом с ним под дождем и видел, что его губы постепенно синеют. Помнит, как бабушка рассказывала ему о том, что она помнит, как они приехали из России в Америку, когда ей было пять лет. Помнит, что она ему сказала: она помнит, как проснулась на руках у солдата, который заносил ее на судно. Он помнит, как она сказала ему, что это единственное, что она помнит.
