Неизвестно - Саласюк От июня до июня
- Успокойся, Павло, - говорил ему старый партизан Ивановский. - Все перемелется. Смирись. Смирись и стерпи, а там, глядишь, все обернется по-твоему. Может, и сойдетесь еще, молодые ведь, дите у вас, поживете. Неведомо что будет, а ты потерпи. Не отчаивайся. А Купареке ты правильно дал, подлюка он.
Пранягин молчал. Даже пьяной головой он понимал, что говорить сейчас о том, в чем ему признался Купареко, бесполезно - не поверят. Потому что сами на такое не способны. Да и как он будет пьяным языком им пересказывать историю гибели людей? Даже если и выслушают, за правду все равно не захотят признавать. Не правда важна или истина, а мнение начальства, нынешнего партийного руководства. В том числе и в первую очередь - из Москвы. Вот в чем горе-то...
Пранягину еще вынесли водки, он выпил. Сказал «хочу домой», все подумали, что хочет командир к жене своей, Дине, а он подумал о Волге, о маме и отце.
Ему помогли забраться в телегу. Плюхнувшись одуревшей тяжелой головой в сено, он застонал, заворочался, задергал ногами и заплакал, завернув голову фуфайкой. И под высоким ясным небом летней ночи увозила его партизанская лошадка сквозь дремучие леса по кривой, путаной дороге в будущее сиротство без любви.
А днем увезли, выслали его Дину. Что Павлик не пришел проститься, а прямо ночью из штаба уехал, поутру ее не удивило и не обидело: она отнюдь не капризная барышня, требующая постоянного сюсюканья в подтверждение того, что ее любят. Она великолепно понимала - не зашел поцеловать ее, малыша, значит, требовалось так спешно выезжать, что времени на сборы-то и было. Она вообще не претендовала на то, что в невыносимо тяжком партизанском существовании ей полагалась какая-то скидка. Но так случилось, посчастливилось ей, что именно здесь, в партизанской своей жизни, а не в беззаботной Варшаве или советском Белостоке, она встретила и узнала любовь, о которой прежде читала у поэтов. Любовь - это Павлик. И в этой любви родила ребенка. А любовь продолжалась вместе с жизнью, и она, окруженная его любовью, почувствовала себя беспечной. И жизнь, и даже война показались более легкими, чем воспринимались ею раньше, - как борьба и преодоление. И все три шалмана, организованные Вороговым, и последовавшие один за другим расстрелы бойцов, бывших узников слонимского гетто, уже воспринимались ею почти как череда случайных трагедий, которые в военное время приходится воспринимать и переживать как неотвратимость. Так повлияло на нее рождение ребенка. Так сказалось на ее восприятии реальности восхищение любимым Павликом. По сути, семейные заботы стали главенствовать в ее сознании, отодвинув на второй план даже происходящие вокруг события и саму войну. Сказал бы кто-то год назад, что с ней может такое случиться, не поверила бы ни за что.
И вот утром ей сообщили, что начальник штаба Пранягин велел передать: их связь была ошибкой и заблуждением. Продолжения этому не будет. Видеть и слышать ее он больше не желает. И командиром соединения ей срочно приказано отбыть в еврейский семейный отряд товарища Зорина. Показываться впредь в расположении штаба соединения ей запрещается категорически. И еще - ребенок остается здесь, в крестьянской семье.
Она пыталась увидеть Сидорского, или Ворогова, или кого-нибудь еще, кто бы мог как-то разъяснить ей - что произошло этой ночью, что такое ужасное случилось? Никто с ней не стал разговаривать. Ее чуть ли не силой усадили в телегу и под конвоем повезли. Она не плакала, она окаменела.
СЕМЕЙНЫЙ ОТРЯД
Семейный партизанский отряд под командованием Зорина, бывшего партийного работника, был образован всего лишь пару месяцев тому назад из остатков других семейных отрядов.
Едва въехали на территорию лагеря, телегу, в которой истуканом сидела Дина, окружила шумная ватага чумазой детворы. Такого количества детей сразу и в одном месте Дина не видела давно. С восторженным криком «красные партизаны!» малыши бежали рядом с лошадьми верховых, сопровождавших Дину, и за телегой, норовя уцепиться, чтоб немного проехать.
Зорин немного знал историю прибывшей подчиненной и лишних вопросов задавать не стал. Поинтересовался другим:
- Что умеешь делать, кроме как стрелять?
- Ремонтировать оружие.
- Хорошо. У нас собрано много испорченного оружия, и мастера-оружейники есть. Но сегодня все на уборке хлеба. Приказано заготовить пять тысяч пудов. Так что бери серп в руки - и в поле. Рабочий день с семи утра до девяти вечера. В отряде 556 человек. Минус мелюзга, что по лагерю бегает, минус караул и повара. Остальные - там. Задача ясна?
- Ясна.
- А может, пойдешь на скотный двор? Доить умеешь?
- Нет.
- Ладно, идем покажу, где располагаться. И до конца дня помогай на кухне.
Жилье в семейном лагере состояло из еловых шалашей и нескольких землянок - обычный набор лесной партизанской архитектуры.
Штаб располагался в крестьянской избе, в следующей хате разместился лазарет.
Еще несколько строений хутора Подмышье, хозяева которого были выселены немцами, занимали службы отряда. Пища - завтрак и ужин - готовилась здесь же.
Зорин подвел Дину к одному из шалашей.
- Здесь поживешь. Тут, кстати, жила докторская дочь из Слонима, Софа.
- Что значит «жила»? - испугалась Дина.
- Значит, что живет в другом месте, с мужем.
- Софа вышла замуж? - Сквозь состояние отупелости, безразличия и жгущего сердце горя в душе шевельнулось удивление. Приезжала на роды, о предстоящем замужестве не говорила. А может, тогда и сама ничего не знала?
- Кто муж?
- Хороший парень - Леня Оппенгемер. Стрелок, командир отделения боевой роты. Я их брак официально зарегистрировал.
До конца дня Дина помогала на кухне. Таскала воду из колодца, чистила молодую бульбу, мыла, убирала. Четверо молодых ребят, пилившие и коловшие во дворе дрова, выворачивали шеи ей вслед всякий раз, как она проходила мимо. Повариха Фрида Матвеевна заметила это.
- Разбаловались эти подростки насчет женщин, - поясняла она Дине. - Мужчин взрослых в отряде мало, да и многие с женами. А женщин три сотни, из них больше половины - молодые вдовы. Парни к ним и липнут. А семейный отряд живет до первой немецкой блокады, что потом - и думать страшно. Так что - как себя поставишь.
Дина даже не усмехнулась. Она не могла представить, подумать, что кроме любимого Павлика рядом может быть другой мужчина. Других - просто не существует.
И потянулись дни работы в поле. Жали серпами, обмолачивали, ссыпали в мешки и свозили в отряд. Там мололи - у зоринцев, оказывается, была своя мельница, - и согласно разнарядке центра отпускали муку боевым отрядам. Мололи зерно, привозимое из других отрядов и бригад. Здесь же пекли хлеб для тех отрядов, где не имелось своих хлебопеков или возможности самим испечь. Хлебных полей оказалось много. Во-первых, у пустующих полусожженных деревень, засеянных еще крестьянами, и своих лесных, малоконтурных, но многочисленных. Убрать весь хлеб считалось делом жизненной необходимости. Потом копали картошку. Когда закончили уборку хлеба, Зорин вернул всех специалистов на их места. Мастера по ремонту оружия - слесари-оружейники, столяры по изготовлению прикладов и ружейных ложей - опять же трудились весь световой день.
Сапожники и мастера по ремонту седел просто оказались завалены работой - ремонтировали сапоги и ботинки, подшивали валенки и, как умели, валяли новые. Из доставляемых партизанами овчин шили тулупы и полушубки, а из обрезков - шапки, жилетки, рукавицы. Из штабов бригад и штаба соединения потоком шли заявки с просьбой прислать «гинекологов со всеми необходимыми инструментами», так что оба гинеколога семейного отряда Орлинская и Лившиц нечасто появлялись дома. А и здесь для них находилось занятие по профессии.
Осенью, когда начался забой скота, по первому морозцу к зоринцам повезли из отрядов свинину, говядину, жиры - нашлись умельцы и оборудование для изготовления колбас. «На сегодняшний день нами изготовлено 290 кишок колбасы, - писал в отряд имени Суворова Зорин. - В наличии еще имеется мяса приблизительно еще на 150-180 кишок, но не хватает жиров около 15 и свиного мяса около 20 килограммов. Прошу дать указание: делать колбасу без жиров или ждать, когда привезете необходимое».
Окунувшись полностью в рабочую жизнь отряда, Дина жила только работой, запрещая себе думать и чувствовать. «Никакого вчера и никакого завтра, - словно сказала она себе. - Есть только работа - и никого на свете».
Впрочем, была Софа. С момента последней их встречи Софа заметно похорошела. Безусловно, главной причиной ее оживления, повторного расцвета стала любовь. Леня Оппенгеймер был рослый, интересный молодой человек, в прошлом рабочий Гродненского стеклозавода. Софа нашла в нем то, что потеряла год назад, - любимого и любящего, заботящегося и думающего о ней человека. Леня оказался ответственным парнем с твердым мужским характером. Планируемое человеком ненадежно и сомнительно, а в военное время - особенно зыбко. Но Леня Оппенгеймер, ни минуты не сомневаясь в скорой победе над фашизмом, строил планы на жизнь послевоенную. Рассказывал о них Софе. А она, боясь верить, загадывать, тем не менее увлекалась и уже почти верила, что будет именно так, как им мечталось, хотелось.
