Кит Ричардс - Жизнь
Джером Грин отвечал у Бо Диддли за маракасы. Он участвовал во всех его записях, а в жизни был тихий пьяница — один из милейших сукиных сынов, каких только можно встретить. Он мог взять и спокойно упасть тебе на руки. Для Бо он был как жена — они прошли вместе через многое. Чуваки были в постоянном диалоге: «Эй, у тебя женщина такая страшная, что пришлось выгонять её страшной палкой[66]». Джером наверняка много значил в жизни Бо, иначе тот бы от него отделался. Но маракасы в его руках потрясающе. Он обычно держал по четыре в каждой руке — восемь маракасов, очень по-африкански. И звучало всё отменно, что в ужратом состоянии, что в трезвом. Такое у него было кредо: «Мне не выпить — можно и не играть».
Само собой получилось, что я взял на себя роль личного джеромовского администратора. Мы как-то очень подошли к друг другу и с ним было офигенно весело. Такой дородный дядя, немного вроде Чака Берри. Бывало, за кулисами вдруг кричат: никто не видел Джерома? И я говорил: зуб даю, знаю, где его искать. И он, конечно, оказывается в ближайшем к служебному выходу пабе. В ту пору знаменитости мне еще не хватало — на улицах никто не узнавал. Так что я мчался в ближайший паб, и этот красавец, конечно, сидел и чесал языками с местными, а они все его угощали, потому что, конечно, они нечасто встречали в жизни шестифутовых негров из Чикаго. Я его опекал: «Джером, пора на сцену, Бо тебя ищет». «О господи, да иду уже».
К концу тура ему довольно сильно поплохело. И тогда я догадался позвать врачей и взять дело в свои руки — пристроил к себе в квартиру. «Все, чувак, хватит с меня этой английской жратвы. Где здесь достать обычную, мать её, американскую еду? Гамбургер хочу». Я добегал до Wimpy’s за углом и приносил что он хотел. «Это что, по-твоему, гамбургер?» — «Ну извини, Джером». Частично я занимался всем этим, потому что он был ходячий прикол, но притом он на самом деле был очень обаятельный мужик. И стрясти с тебя пару баксов тоже был не дурак. Плюс ты чувствовал, что, если тебя не будет рядом, он, на фиг, свалится под автобус или смоет сам себя в унитаз, если дорвется. Джером расстался с Бо довольно скоро после этого.
Странный был этот первый тур. Я никогда не был особенно уверен в собственной игре, но я знал, что между собой мы кое на что способны и что вообще кое-что начинает складываться. В начале тура мы открывали концерты, потом сместились к перерыву, потом стали открывать второе отделение, а в конце шестой недели братья Эверли фактически дали нам понять, что, мол, парни, пора вас печатать сверху афиши. Всего за шесть недель. Плюс, пока мы объезжали Англию, начало происходить и кое-что другое. Начался девчачий ор. Тинибопперы[67]! Для нас, «блюзменов», это ощущалось как... В общем, мы думали: атас, совсем опустились. Превращаться в очередную пиздопародию на Beatles — ну его на фиг. Мы так горбатились, чтобы стать лучшими из лучших, блюз-группой номер один. Но деньги — еще лучше, и незаметно, с таким валом народа, нравится или нет, вы больше никакая не блюз-группа, вы уже что-то такое, что все будут называть поп-группой. А это для нас было как грязное ругательство.
За считаные недели мы прошли путь от непонятно чего, до лондонских триумфальных лавров. Не могли же одни Beatles заполнить все строчки хит-парадов. Вот мы и стали заполнителями промежутков на следующие год-два. В общем, The Times They Are А-Changin’ («Времена меняются») — Боб Дилан там все сказал. Это было очевидно, просто витало в воздухе. И менялись они стремительно! Эверли — ничего не хочу сказать, я их люблю всем сердцем но и они чуяли то же самое, понимали, что что-то происходит. Ну, правда, при всем их классе что прикажете делать братьям Эверли, когда выходишь в зал, а там три тысячи человек орут по складам: «Мы хотим Stones. Мы хотим Stones»? Перелом был резкий. А Эндрю Луг Олдхэм оказался человеком, который поймал этот момент — поймал, вскочил и поехал. Мы и сами знали, что запалили какой-то большой огонь — который мне до сих пор не унять по правде говоря.
Мы тогда далеко не заглядывали — вся жизнь в пути каждый божий день. Ну, может, удавалось урвать денек там денек здесь, чтобы выбраться куда-то еще. Но и просто проезжая по улицам, мы всё замечали — в Англии, в Шотландии, в Уэльсе. За полтора месяца вперед это ловилось в воздухе. Мы гремели все шире и шире, окружающее безумие закипало все сильнее. На какой-то стадии нас уже, в сущности, волновало только одно: как прорваться на сцену и как потом вырваться наружу. Причем на само выступление уходило минут пять, от силы десять. В Англии, по моим подсчетам, года так за полтора мы не доиграли до конца ни одного шоу. Единственный вопрос по поводу любого концерта — что нас накроет сегодня: заваруха с кулаками, копы, которые полезут её разнимать, перебор по части медицинских инцидентов — и как, мать его, из всего этого выпутаться Большая часть времени уходила на планирование путей проникновения и отхода. О самом месте ты мог толком ничего и не узнать, день за днем один сплошной дурдом. В сущности мы приезжали, чтобы послушать нашу публику! Ведь ничто так не покроет любую твою лажу, как солидный десяти., а то и пятнадцатиминутный сеанс половозрелых женских воплей. Или три тысячи бросающихся на тебя малолетних тел — если их еще не вынесли на носилках. Начесы набекрень, юбки задраны до пояса, мокрые, красные, глаза навыкате. Так держать, девчонки! Нам такого только давай!
В сет-листе — как будто это имело значение — у нас тогда фигурировали Not Fade Away, Walking the Dog[68], Around and Around и I’m a King Bee[69].
Иногда заботливое полицейское начальство сочиняло для нас всякие идиотские схемы эвакуации. В Честере после концерта, кончившегося очередным разгулом страстей, помню, как бегал за местным главным констеблем по городским крышам, словно в дурном диснеевском фильме — остальные растянулись цепочкой сзади, он сам карабкается впереди, одетый по полной форме, и еще один констебль на подхвате. А потом он, блядь, заблудился! И мы торчим над городом Честером, пока он соображает, где он походил не так в этом «Побеге из Кольдица»[70]. А тут еще пошел дождь. Ни дать ни взять сцена из «Мэри Поппинс». Выделили аж самого шефа полиции, при мундире и дубинке, только что не на парад — и такой вот гениальный план. Ведь в то время меня и мне подобных воспитывали в уверенности, что полицейские могут разобраться с чем угодно. Но ты быстро понимал, что эти ребята никогда не имели дела ни с чем похожим. Для них это было так же ново, как для нас. Мы тогда все были как малыши, заблудившиеся в лесу.
В некоторые вечера мы по приколу играли Popeye Sailor Man[71], и народ не замечал разницы, просто потому, что им было нас не слышно. То есть они реагировали не на музыку. На ритм — это может быть, потому что барабаны, ритмическую сетку чувствуешь всегда. Но на всё остальное — нет, абсолютно исключено, никаких голосов или гитар в пределах слышимости. На что они реагировали, так это на попадание в одно замкнутое пространство с нами, с этой иллюзией из меня, Мика и Брайана. Музыка могла быть спусковым крючком, но что было пулей — этого никто не знает. Как правило, для них всё обходилось без проблем. Другое дело для нас. Из многих тысяч приходивших кое-кто уходил с травмами и ушибами, было и несколько смертей. Одна девчонка на третьем ярусе прыгнула вниз и серьезно покалечила человека, на которого приземлилась, а сама насмерть сломала шею. Да, бывали и такие засады. Но одна вещь происходила обязательно — через десять минут после начала мимо нас уже выносили обмякшие, бесчувственные тела. А иногда их начинали складировать на сцене, сбоку от нас, просто потому, что уже не справлялись с количеством. Как в окопах на западном фронте и хуже всего было в провинциях, на еще не освоенных территориях. Гамильтон в Шотландии, в нескольких милях от Глазго — там перед нами натянули проволочную сетку. Всё из-за заточенных монет и пивных бутылок, которые в нас швыряли парни, недовольные, что их девиц так распирает от нашего присутствия. И еще поставили рядом на сцене людей с собаками. Проволочные перегородки тогда были обычным делом в некоторых районах, особенно вокруг Глазго. На самом деле это была не новость. То же самое можно было наблюдать в клубах по всему американскому Югу и Среднему Западу. Уилсон Пикетт, который Midnight Hour, — у него на сцене стояла стойка с дробовиками по одну сторону и стойка с дробовиками по другую. И дробовики присутствовали не в качестве реквизита. Они были заряжены — каменной солью, кажется, ничем таким серьезным. Но и одного вида их было достаточно, чтобы отбить охоту швыряться всякой фигней или срываться с катушек. Такая мера предосторожности.
В один из вечеров где-то на севере — кажется, в Йоркшире, но это могло быть где угодно — мы решили задержаться в здании театра на пару часов и заодно перекусить. Просто выждать, пока все отправятся по домам спать, и спокойно уехать. Я вспоминаю, как вышел на сцену после окончания концерта, все уже было подметено и убрано, трусики и прочее барахло, и остался только один старик-вахтер, который мне говорит: «Отличное шоу. Ни одного сухого сиденья в зале».
