Людмила Сидорофф - Любовь, Конец Света и глупости всякие
Варвара открыла дверь. На пороге стояла невообразимо красивая женщина в строгом ансамбле черных одежд, по виду ужасно дорогих и таких новых, словно с них только что срезали бирки. Глаза аккуратно прикрывала сетчатая вуаль, будто специально подобранная для отчетливого просвечивания синевы глаз и следов от едва подсохших слез.
— Здравствуйте, я Ди, — представилась женщина с напускной непосредственностью кинозвезды, умиляющейся собственному умению держаться на равных с фанатами. Варвара смотрела в ответ тупо, комок в горле от жалости к Таньке и Олежке лишил ее речи.
— Я бывшая жена Олега... — голос Ди дрогнул.
Варвара провела ее в комнату. Танька продолжала стоять на коленях возле кровати, но руки с Олежкиного лица убрала, и теперь они были повернуты ладонями вверх, словно держали большой легкий шар; глаза смотрели уже осмысленно, а на губах даже бродило подобие улыбки. Губы и веки ее брата были аккуратно сомкнуты, его лицо не выражало ни застывшей на нем ранее радости, ни грусти, ни покоя, словно было лицом манекена в витрине универмага.
Ди трижды осенила себя размашистым крестным знамением, достала из сумочки пачку «клинекса» и разрыдалась в голос. Ее плечи в блестящем меховом манто безудержно затряслись. Пронзительно вскрикивая, она предалась выразительным судорогам, громко сморкалась и кидала на пол скомканные салфетки.
Танька смотрела молча, затем поднялась с колен, приблизилась к Ди и обняла ее. Та взвыла громче, красиво взмахнула руками в лайковых черных перчатках, что облегали ладони и нижнюю часть тонких пальцев; оголенные ноготки блеснули траурным лаком. Руки изящно сомкнулись на Танькиной тонкой шее, и, не переставая содрогаться в рыданиях, вдова повисла не ней, как тяжелое пальто на проволочной вешалке. Варвара непроизвольно сделала шаг в их сторону, словно стремилась разнять, но тут же остановилась.
— Олежка, Оле-е-ежечка бедный! — запричитала Ди. — Зачем ты ушел от на-а-ас? Оста-а-авил сирото-ой О-осю, такого ма-аленького!
Танька молчала, только раскачивалась в такт рыданиям и ласково поглаживала подругу-родственницу по спине. Глаза у самой были сухи по-прежнему, она лишь моргала и время от времени поглядывала в угол комнаты, то кивая, то чуть мотая головой, будто знаки какие-то подавала кому-то невидимому.
— Куда, куда-а-а отправилась теперь твоя грешная душа-а-а? В какие страшные скитания? — не унималась Ди. — Будет она страдать ве-е-ечно, расплачиваться за тяжкие земные грехи-и-и! Не будет ей больше ни отдыха, ни поко-о-о…
— Боже мой, Ди! — не выдержала Танька. — Я знаю, что ты очень расстроена, но... Что ты несешь? Какие грехи?! О каких тяжких скитаниях ты разгоревалась вдруг?
Ди оторвалась от Таньки и тщательно высморкалась — еще пара скомканных «клинексов» упали на пол.
— Ты, Танька, ничего не понимаешь, так молчи! — продолжила она уже совершенно иным голосом — твердым и невозмутимым. — Душа человека бессмертна, ты и сама это не отрицаешь, но если при жизни он не признавал Бога и не молился о грехах своих, не посещал храм, не соблюдал положенных ритуалов, то после смерти его душу настигнут страшные испытания! Душа будет ходить по черным коридорам ада, искать успокоения, но не найдет, так как при жизни человек не молился Богу, и некому за эту душу будет заступиться!
Танькино тело колыхнулось, глаза выпучились, рот широко раскрылся, глотая воздух.
— Что за бред? — произнесла она странным голосом, кажется, подавив порыв рассмеяться.
— Вовсе не бред никакой! — возмутилась Ди. — Это давно всем известно. Только вы с Олегом, — она бросила мимолетный взгляд на тело бывшего мужа, поспешно перекрестилась, — Царствие надземное, аминь, не признавали никогда и ничего. Но ты же интеллигентная все-таки женщина, могла бы, по крайней мере, почитать книжки на эту тему!
Танька открыла было для возражений рот, но, бросив еще один пристальный взгляд серых, как сталь, глаз в угол комнаты, снова закрыла его, ничего не сказала, лишь головой покачала, ссутулилась и, обхватив себя руками, раскачивалась, словно высокий тростник. Вся поза ее говорила: «Ди не переубедишь, только напрасно словами сотрясать воздух», — лицо снова приняло безразличное выражение.
— Танечка… — несмело позвала Варвара.
Та обернулась резко, но в тот же миг глаза ее поменяли цвет: из серых превратились в лучисто-карие, смотрели в ответ тихо и ласково, словно говоря: «А вот ты можешь меня называть как хочешь…»
— Танька, — поправила все же себя Варвара, согретая ее взглядом, — давай я помогу делать что-нибудь... не знаю что, но ведь много хлопот всяких предстоит, Олежку хоронить надо... — она закусила губу, ей показалось, что Танька забыла о своем горе, а теперь пришлось ей напомнить, столкнуть с жестокой реальностью. Но первой среагировала Ди:
— Я просто даже и не знаю, как мы будем его хоронить. У каждой религии есть свои похоронные ритуалы, а Олег не был ни верующим, ни атеистом. В храм его, конечно, не повезут, раз он был некрещеным. — Ди сокрушенно покачала головой.
Земные существа делятся на две группы. Ребенок, который во всем слушается родителей, не понимает, что для него полезно, а что вредно, на все спрашивает разрешения и никогда не спорит, — не станет самостоятельным, и родители-Боги вынуждены приглядывать за ним до самой физической смерти, да и после нее. Таким людям религия необходима. Без обряда похорон после смерти они пропадут, заблудятся, не будут знать, что делать. Другой ребенок непослушен, убегает, делает что хочет. Он научится делать выбор, что-то определять как добро, а что-то — как зло, и когда-нибудь, возможно, сам станет Богом. Такие люди не нуждаются в религиозных обрядах, могут сами с Богом общаться, если разовьют дух.
Танька опять посмотрела в угол, кивнула и перевела взгляд на вдову:
— Послушай, Ди. Если тебе так легче будет, давай похороним его с ритуалами. Олежка был крещеным, просто он никогда тебе об этом не говорил. И я, кстати, тоже. Нас бабушка окрестила обоих, когда мы были совсем маленькие. Тайком от родителей, правда, они все равно против были бы, особенно мама.
Красивое лицо Ди исказила гримаса:
— Ка-ак?! И ты мне ничего не сказала об этом даже перед тем, как крестили Осю? — удивление перешло в негодование. — Танька! Как тебе не стыдно! Ты могла бы быть крестной матерью своему единственному племяннику, сколько я тебя уговаривала? Разве мы не давали друг другу обещание еще в детстве стать крестными нашим детям?
— В детстве мы еще и жениться друг на друге обещали, если мне не изменяет память... — мрачно отвесила Танька. Варвара, отключившаяся на какое-то время от их диалога, расслышала только последнюю реплику и нахмурилась.
— Ой, да ну тебя! — махнула рукой Ди. — Все у тебя шуточки какие-то дурацкие, or is it the famous English sense of humour?[35]
Она любила вставлять английские фразы в свою речь. Не потому, что это было модно и круто, и даже не потому, что английский ее был безупречен: Ди получила прекрасное образование. Чаще всего она это делала, чтобы продемонстрировать свои блестящие языковые способности в присутствии незнакомых людей. Откуда же ей было знать, что Варвара знала английский ничуть не хуже? Они же впервые с ней тут встретились. Тем более что Варвара большую часть времени молчала и смотрела на Таньку странно, словно глупая, преданная собака.
***
Найти подходящую крестную сыну четыре года назад большого труда для Ди не составило. Крестины в последнее время считались особым шиком среди сливок московского общества, и подходящих кандидатур в ее кругу хватало — могла бы хоть конкурс на лучшую «крестную фею» устроить. А храмы в то время сама даже не посещала. Ди вообще в молодости проповедовала атеизм и после окончания педагогического работала воспитателем в Арлеке[36]. Может быть, в глубине души и тогда уже в Бога верила, но что же делать, раз уж карьера так пошла развиваться.
В Арлеке и дети, и взрослые воспитывались на антирелигиозной пропаганде, в духе традиций правящей партии. В основе идей воспитания лежал Здравый Смысл, хотя все атрибуты и церемонии были, скорее, похожи на ритуалы магические и, вместе взятые, могли бы любую религию за пояс заткнуть. Пусть воспитанники не почитали Богов, зато портреты партийных кумиров украшали их стены вместо икон, а воспитатели были для подопечных не хуже чем священнослужители для прихожан — каждый в своем ранге, в соответствии с принятой иерархией.
Арлековские сборы и митинги проводились в украшенных помещениях и походили на службы в храмах. Форма одежды участникам полагалась особая, отклонения возбранялись куда строже, чем непокрытые платочками головы или брюки на девушках, которым ни с того ни с сего взбрело в голову зайти в церковь. Ритуальные телодвижения на арлековских церемониях были весьма выразительны: под призывы лидеров руки воспитанников взмывали ко лбам под нормированным углом — настолько четко геометрическим, что для замера и транспортира бы не понадобилось. Хорошо еще не придумали более энергичных жестов — ведь кое-кто мог бы синяков-шишек набить. Были также маршеобразные песни с повторяющимися словами в каждом припеве, и исполнялись они с воодушевлением, не хуже церковных гимнов. И все это наполняло жизнь воспитательницы Ди большим правильным смыслом, вселяло веру в светлое будущее и развивало столь необходимые профессиональные навыки.
