Ник Кайм - Вулкан жив
В противоположном конце длинного коридора, за экраном из грязного армированного стекла, сгрудились плененные люди.
В сумраке мне удалось разглядеть армейские мундиры и костюмы гражданских. Мужчин и женщин. Я не был единственным узником Керза, но едва внутри зашевелилось неприятное предчувствие, позади раздался голос:
— Ты их видишь, а они тебя — нет.
Я нахмурился.
— А ты разве не должен быть мертв?
Феррус хмыкнул — звук этот оказался удивительно мерзким, — не сводя мертвых глаз с пленников.
Он вытянул руку. Часть наруча проржавела, и даже чудесный живой металл, когда-то покрывавший кисти и предплечья, осыпался.
— Их судьба, — прохрипел он, ткнув костяным пальцем в сторону смертных узников, — в твоих руках.
Глухой металлический стук откуда-то из скрытых глубин хитроумного устройства возвестил о начале работы механизмов, встроенных в стены. Одна из самых крупных шестеренок скрипнула, преодолевая инерцию, и начала вращаться. Остальные последовали за ней, зацепляясь зубцами. Машина шумно оживала на моих глазах.
Вслед за шестернями пришли в движение и сервоприводы. Поршни в пневмоцилиндрах увеличивали давление, со свистом выпуская сжатый воздух. Открывались клапаны, наращивался момент. Выставленный на обозрение механизм зажужжал, а затем раздался громкий, мощный лязг металла: внутри расцепились какие-то невидимые мне детали.
Цепи тут же дернулись, уходя в отверстия в боковых стенах, и руки с силой потянуло в стороны.
Я охнул от боли, но внимание тут же перехватил испуганный крик из другой камеры. Узники смотрели вверх. Несколько из них поднялись на ноги, когда на них начал опускаться потолок, но тот оказался слишком тяжел, и смельчаки, пытавшиеся его удержать, попадали на колени.
Закричал ребенок. Ребенок. Здесь.
Над линией потолка был помещен огромный груз, скрытый от глаз узников, но ясно видимый мне сквозь грязное стекло. И, чувствуя, как продолжают тянуть в разные стороны цепи, я осознал, к чему они обе крепились.
Как бы мучительно это ни было, я напрягся и потянул цепи на себя.
Потолок в другой клетке перестал опускаться.
— Как я уже сказал, — проговорил Феррус, — их судьба в твоих руках. Вполне буквально, брат.
Я держался, хотя мышцы шеи, спины, плеч и рук молили отпустить, стиснув зубы в гримасе непокорности. Пот заливал все тело и стекал между бугров напряженных мышц.
Я закричал, и люди, не видевшие и не слышавшие меня, тоже закричали. Держать цепи становилось все тяжелее — и глыба, способная раздавить узников, опускалась все ниже.
Еще больше узников вскочили и попытались оттолкнуть потолок, но их усилия были абсолютно напрасны: им ни за что бы не хватило сил. Сквозь красный туман от лопнувших капилляров в глазах, теперь налитых кровью, мне удалось разглядеть, что те, кто не мог встать из-за слабости или ран, плакали, ропча на жестокую судьбу. Остальные тряслись или прижимались друг к другу, отчаянно не хотя умирать в одиночестве.
Один сидел в стороне от прочих. Он был спокоен, смирен перед лицом неизбежной смерти. И хотя нельзя было быть уверенным, мне показалась, что я узнал его. Он был похож летописца, Вераче. И он будто бы смотрел прямо на меня.
Механизм еще больше увеличил ужасающую нагрузку, и цепи потянуло с новой силой.
Уперевшись ногами, сведя руки, закрыв глаза, я держался.
Я стоял несколько часов — или мне так казалось, — и мир сузился до тюрьмы, заполненной лишь непрекращающейся болью и жалобным плачем мужчин и женщин, которых, как я знал, мне не спасти.
Наступившая в конце концов тишина оказалась сладостной и горькой.
Я кричал со злостью и вызовом, полубезумный от того, что мне пришлось вынести.
— Я не сдамся, — рычал я. — Я никогда не сдамся, Керз! Покажись, хватит прятаться за своими жертвами!
— Довольно, Вулкан, — ответил мне Феррус. — Отпусти. Ты ничего не добьешься. Здесь нечего выигрывать. Отпусти.
— Нет, пока еще есть силы…
Я замер, осознав, что кричу лишь я один. Узники в другой камере… Голоса их смолкли. Открыв глаза, я увидел, что положило конец их мольбам. Камеру за стеклом целиком заполнила глыба из темного железа.
Последние силы покинули тело, ноги подогнулись подо мной, и я повис на цепях, не дававших рукам опуститься.
— Где они? — спросил я призрака, стоящего рядом, хотя и знал, что он был порожден моим воображением.
— Взгляни… — ответил Феррус, скалясь, отчего мертвое лицо казалась еще ужаснее. С каждой новой встречей он все больше чах, все сильнее походил на скелет, словно гнил в моем воображении.
Шестеренки опять завертелись, и железная глыба медленно поднялась. Ей достаточно было отодвинуться от пола на несколько сантиметров, чтобы стала видна кровавая масса, приставшая к нижней стороне. Красные нити липли к глыбе, растягивались и обрывались под действием силы тяжести. Куски кости и плоти отклеивались от железа, вибрировавшего под действием подъемного механизма, и с плеском падали в лужу из крови и внутренностей, заливавшую пол камеры.
Цепи ослабли, я уронил руки, а вслед за этим и сам тяжело упал лицом в грязь.
Феррус хмыкнул, немного напомнив мне Керза, после чего растворился в тенях, оставив меня наедине с моим позором — и моей виной.
Глава 12 Фульгурит
Место раскопок превратилось в жертвенную яму. Новый урожай отнюдь не добровольных молельщиков, пригнанных из других районов Раноса, стоял вокруг на коленях, глядя в пропитанную кровью черноту.
Едва сюда спустившись, Элиас почувствовал величие этого места. Оно было храмом Пантеону, выстроенным на благословенном камне в форме священной октограммы.
Восемь стен для восьмеричного пути. Восемь храмов, возведенных по всей планете.
— Восемью восемь, — проговорил темный апостол, благоговея перед божественным происхождением всего этого.
Элиас взглянул на плоды своих кровавых трудов с кафедры из сложенных камней. Поверх брони он накинул черную рясу, покрытую цитатами из книги его повелителя и примарха, и снял шлем, чтобы всем была видна печать веры на его патрицианском лице.
Шестьдесят четыре мужчины и женщины стояли перед ним, под ним, на коленях, прижавшись лицами к земле. Некоторые плакали или тряслись, другие лишь смотрели перед собой, словно предвидя свой конец и понимая, что его не избежать.
Позади них стояли облаченные в багровую броню легионеры Семнадцатого. Они принесли Слово, и Слово было Жертва.
Но не их кровь была ей, а кровь Раноса, а затем, когда Элиас завершит ритуал, и всего Траориса.
Он читал заклинания, пробуждая Пантеон, взывая к Нерожденным, направляя их с помощью яркого света душ, принадлежавших скоту, который ждал забоя. Тягучее и неистовое, Слово лилось с его губ на древне-колхидском, каждым слогом заявляя об истинности Хаоса.
Когда началась восьмая строфа и молельщики, роняя слюну, истекая кровавыми слезами, бьясь в судорогах, затряслись от еще большего страха и рвения, легионеры подхватили песнь. Как один, они обнажили оружие — по клинку на каждую душу, которой предстояло отправиться в эфир.
Под ними разверзлась бездна шахты. Над ними расчерчивали небо вспышки адской энергии. Здесь вершилось метафизическое событие, космологическое изменение, во многом похожее на Губительный шторм, хотя и меньшего масштаба. Тьма льнула к этому месту, проникала щупальцами тем глубже, чем большую силу набирал ритуал. Им оставалось лишь затушить еще остававшийся свет, чтобы воцарилась ночь.
Сила Императора жила здесь, напомнил он себе. Но он, Вальдрекк Элиас, ее сокрушит и вытеснит. Ткань реальности истончалась, как пленка кожи, натянутая на слишком большой для нее скелет. Местами она начинала просвечивать, позволяя выглядывать наружу свету — и тому, что свет привлекал.
Не замолкая, слыша, как его слова эхом разносятся среди учеников, он поднял руку с кинжалом, и казалось, что вот-вот дотронется до того, что было за гранью…
Оно коснулось Дагона, Амареша, Аргела Тала… Даже на Нарека оно оказывало определенное влияние, пусть он это и отрицал. А теперь и Элиас будет награжден за верное служение. Его время пришло. Эреб это обещал.
Восьмая строфа подошла к концу, и Элиас перевел взгляд вниз, к яме и хныкающему существу, крепко удерживаемому в руках.
Восемью восемь лезвий прижались к восемью восьми горлам. А когда были произнесены последние слова, закутанные в рясы ученики, получив сигнал от своего господина, одновременно провели клинками, и жертвенная кровь пролилась во славу и на пропитание Пантеона.
Нарек заметил бурю еще за несколько километров. Они с Дагоном держались на расстоянии друг от друга, чтобы в случае, если одного из них обнаружат, второму было проще сбежать или нанести ответный удар.
Буря его тревожила. Ее клубящиеся тучи, расчерченные колдовскими молниями, поднимались даже над самыми высокими дымоходами. Нарек надеялся, что Элиас понимал, что делает. Пробираясь через пустынные улицы, он живо представил себе религиозную болтовню Дагона, но, лишившись шлема, тот уже не мог связаться с Нареком по воксу, избавив от мучительной необходимости ее выслушивать.
