Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 2. Фантастические поэмы и сказки
Едет ночь, едет день — нету Мастера нигде. Десять дней Аника-царь идет-рыщет Мастера, посылает он гонца, кобеля зубастого:
— Как унюхаешь дух — мчись обратно во весь дух.
Мчится с розыска кобель, с языка его капель:
— Так и так, Аника-во, не унюхал никого.
— А-а, и ты никого? — и арканом его, задушил, потащил, дальше в поле поспешил.
Едет ночь, едет день — все такая ж невезень.
Тридцать дней Аника-царь ищет-рыщет Мастера. А планиде нет конца — всю туманом застило. Конь устал, сбоить стал, слушать повод перестал.
Пред Аникою курган — в небо упирается. Уходился Ураган, взмылен, упирается. И ни взад, ни вперед. Плеть его не берет, хоть она и хлесткая, острая, двухвостая. Царь глазами завращал да зубами затрещал, двухзарядную пищаль всунул в ухо конское, —
пуля — раз,
пуля — два,
разлетелась голова,
окровавилась трава.
Уж не мчаться Урагану. Царь Аника по кургану подымается пешком, с тем петельчатым арканом, ятаганом и мешком.
Мастер ли показывается?
Царь на то надеется.
Скоро сказка сказывается, да не скоро деется. День идет, ночь идет, крутовато вверх ведет распроклятая тропа.
Всюду кости, черепа.
Солнце каску печет, на усища пот течет, о доспехи бьются камни, а на самой вышине
то ли Мастер,
то ли не —
машет длинными руками,
голова не голова,
то красна, то голуба.
Влез Аника на курган, вырвал острый ятаган, завертел своим арканом, крикнул криком окаянным:
— А-а, попался мне, холоп, посажу клеймо на лоб, на цепи будешь жить, мне единому служить!
Светит солнце, полный день, а холопа — хоть бы тень.
Только смотрит на восток одинокий Цветок, на зыбучих песках, о шести лепестках —
желтый лист,
красный лист,
сизый лист
и синий лист,
голубой, оранжевый,
стебель зелен,
волокнист,
а в короне радужной смотрит милое дитя, жалость вымолить хотя:
— Не губи меня, царь, не руби меня, царь. Я без боя покорюсь. Я не жгусь, не колюсь, я — Цветок — не гожусь ни в огонь, ни в еду. Я всего только цвету. Пожалей красоту. Дай пожить на свету хоть три месяца. На планиде мы вместе уместимся.
Затянул Аника-царь свой аркан вокруг венца:
— А не дам и месяца. Даром, что ль, охотился? Только разохотился!
— Пожалей, ты, царь, меня. Дай прожить еще три дня — подлетела бы пчела, золотую пыль взяла, чтобы выросли другие, разноцветные такие.
— А и часа жить не дам, и ни людям, ни цветам, повстречаю Смерть саму — Смерти голову сыму!
Ятаганом раз по стеблю, повалил Цветок на землю да втоптал лепестки в те зыбучие пески. Потемнело от тоски само солнышко. Небо черное, в звезде. Где ж он, Мастер? А нигде. Закричал Аника-воин, и не криком — волчьим воем:
— Зря ты, Мастер, прячешься, погоди, наплачешься. Поздно, рано — изловлю, ятаганом изрублю, всю планиду загублю, изувечу, искалечу, встречу если Смерть саму — черепушку ей сыму!
А слова-то не пустяк!
И на трубчатых костях,
на хрящах и косточках,
с кобчиком как тросточка,
малость пританцовывая
бедренной, берцовою, —
а попробуй-ка, возьми! —
как цыганочка, костьми
плечевыми, локтевыми,
и с косою у плеча
(ча-ча-ча, ча-ча-ча),
сцеплена железными
скрепками протезными,
щелкая старыми,
вспухшими суставами,
развороченная вся,
позвоночником тряся,
и верча ключицами,
и стуча ступицами
(до сих пор остеомит
эти косточки томит),
ставит пятки — фу-ты ну-ты,
и лопатки вывихнуты,
и опять-таки стуча:
ча-ча-ча, ча-ча-ча,
желтый зуб в челюсти, две свечи в черепе полыхают вместо глаз, звезды светят через таз, во те раз! Смерть на зов отозвалась, свои кости волоча, ча-ча-ча, ча-ча-ча. За ключицами — коса, Смерти-матушки краса, с лезвием жердь.
Говорит Смерть:
— Подойди поблизче, воине Аниче, поклонись понизче. Я твоя матка. Помирать сладко?
Закричал Аника-воин, и не криком — дробным воем!
— Смерть, моя матка, помирать не сладко, дай прожить три года, будет тебе выгода, я тебе на выгоду своих братьев выведу. Убери жердь.
Говорит Смерть:
— Воине Аниче, поклонись понизче. Я и месяца не дам — вызывал-то матку сам? Выйди-тко, дитятко.
Закричал Аника-воин, и не криком — смертным воем:
— Матка Смерть, моя родня! Дай прожить еще три дня. Я Алену молоду на замену приведу. Убери жердь.
Говорит Смерть:
— Воине Аниче, поклонись понизче. Уж давала, годувала. А не дам и три часа. Вот те острая коса.
Ох, косы касание! Сказано в Писании:
«Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет, всеми Смерть владеет».
И с косою на плече,
и в глазницах по свече,
и назад поглядывая,
подгибая лядвия,
мосолыжками треща,
узкоребра и тоща,
и качая черепком
по-над шейным позвонком,
с выломанной полностью
гайморовой полостью,
с трещинами лобными,
с выпавшими пломбами,
щелью челюсти ворча, что зубного нет врача, Смерть уходит, что ли, в гости, свои кости волоча, ча-ча-ча, ча-ча-ча, пальцами потряхивая, камфарой попахивая.
…Во степи стоит курган. На Анике — черный вран. Пьет он кровь струящуюся. Рядом острый ятаган и петельчатый аркан. И на каске — ящерица. Царь Аника — бездыхан. Не добился Мастера. А ведь ждет династия — все потомство Настино!
Поздно — час двенадцатый. Завтра — сказ двенадцатый.
Сказ двенадцатый
Во своей канцелярии, за дубовым столом с канделябрами, граф Агрипп, покоен и бодр. Вишь, брат, — полный порядок. Выбрит, гладок, сюртук округлился у бедр. Как же! Экий размах-с!
Мирно спи, Емельянушка-Макс. И тебе-то в могилке приятнее. Королевство во славе, в красе. И питает его предприятие —
«Мастер-На-Руки-Все».
Может сеять, и веять, и печь оно. Все умеет, шельмец. Двести тысяч царей обеспечено и столом, и престолом. И с безрыбьем конец, с недосолом.
Дело только за малым — за тем добрым малым.
Уж Аника-то не подведет, на аркане его подведет. Но — гляди в оба у гардероба. Лишь возникнет Аника, войдя, — тут же с цепью и стражей — судья. И в Бастилию, за насилие. Мысль не напрасная — личность Аника опасная. И любовь тому Мастеру дать, чтобы Власов наказ соблюдать, — есть блудница у нас Мессалинка, что поет «Эх, калинка-малинка». Не учить — как любить — ее. А покуда прибытия ждать, надо события упреждать, учреждать Учреждение. Граф во всем ценил упреждение.
Первым делом — перст направляющий. Управляющий, щи сметаной себе заправляющий. Должность сия, перста, для его сиятельства. Обувь шить ли, пластроны стирать ли — в каждом деле нужны надзиратели, чтобы вроде спиц в колесе
На-Все-Руки
работали все:
месили и квасили,
солили и красили,
пекли, волокли,
клепали, трепали,
переливали, вертели,
полировали.
Их артели место в подвале.
А над ними бдительный взор, ревизор, чтобы Мастер, тово, не припрятал товара, со стерляжьей ухи не сиял бы навара — рук-то целых аж две у него!
Вот как раз сюда и царей.
Царь Кирей различает, что лук, что пырей.
Царь Ерема не плох для приема сапог.
Царь Тит за валяньем сукна приглядит.
Царь Касим, пожалуй, кассир.
Святополк в рыбе ведает толк.
Царь Георг знает масляный торг.
Царь Онуфрий — ботинки да туфли,
Царь Федот — счетовод, но по линии соков и вод.
Царь Антип — неприемлемый тип, он спиртное приемлет.
Царь Тарас — чтобы Мастера тряс, если задремлет.
Царь Евграф — налагать на работника штраф.
А цари ведь шиты не лыком. Норовят и украсть. Не ударить бы ликом в грязь в предприятии столь великом. Да присмотрит за ними князь Освинясь. А чтоб князь не соделал чего с добром, да присмотрит за ним барон Ван-Брон. А чтоб их уберечь от соблазна — да взирают в четыре глаза герцог Герцик и граф Джераф, поощрения возжелав.
А дабы соблюдать проформ — надо Мастеру дать прокорм, чтоб помои не кисли. И про что его мысли? Несгораемый нужен ларец, никакими ключами не отворец, для особых бумаг помещения. И нужны для царей помещения. А для этого годен Макс-Емельянов дворец — двести лет как свободен. Был забыт и фанерой забит.
Так что дело ясно до йот. Граф Агрипп указ издает — звать врача, палача, живописца, пиита, открывать помещенье, какое забито, отрывать от дверей фанеру, занавесить брезентом богиню Венеру, красить в сурик полы, тронный зал разделить вроде улья да расставить столы и конторские стулья, перья выдать, которые чинятся, наливать чернила в чернильницы, вешать на стены Максины лики и Настины, и — покуда — терпение. Делать вид, как бы Мастер на месте.
