Ивлин Во - Полвека без Ивлина Во
Отец учил меня, что оставлять письма без ответа преступно. (В самом деле, его учтивость была несколько экстравагантна. Отец был в состоянии писать благодарственные письма людям, отблагодарившим его за свадебные подарки, и, когда нарывался на такого же педанта, как и он сам, переписка кончалась только со смертью корреспондента.) Поэтому я охотно пользуюсь предоставленной возможностью сразу ответить на все те задушевные вопросы, которые получил в последнее время. Поверьте, милые дамы: не лень или «чванливость» мешают мне ответить вам лично. Просто мне это не по средствам. Сумма потиражных, оставшаяся после налоговых вычетов, без преувеличения не позволяет мне оплатить почтовые марки.
Желаете знать, как я выгляжу? Извольте. Я коренастый, вполне здоровый мужчина сорока двух лет… — нет, решительно не могу продолжать. Позвольте только добавить, что лондонские портные, парикмахеры и торговцы трикотажными изделиями Сент-Джеймского прихода делают все возможное, чтобы мое появление на улице совершенно не привлекало внимания. Встаньте у окна моего клуба, внимательно изучите мелькающие за ним аквариумные лица и попытайтесь определить, кто там писатель. Меня вы не опознаете. Один мой приятель сетовал на то, что я обращаю на себя внимание, когда появляюсь в районе Блумсбери. Но когда я бываю в Лондоне, то редко покидаю район Сент-Джеймс, да и вообще не слишком часто выбираюсь в Лондон. Живу я за городом, в обветшавшем каменном доме, в котором нет ничего моложе ста лет, за исключением водопровода, — и тот не работает. Бережливо, но бессистемно собираю старые книги. В моем владении стремительно пустеющий винный погреб и сад, быстро превращающийся в джунгли. Я счастлив в браке. У меня целая куча детишек, с которыми общаюсь по десять минут в день — минут, внушающих им благоговение, я надеюсь[188]. В первые десять лет моей взрослой жизни у меня было множество друзей. Теперь, в зрелом возрасте, в год я приобретаю дружбу одного, а расстаюсь с двумя. Видите, все довольно скучно: нет ничего такого, куда любитель достопримечательностей мог бы ткнуть зонтиком.
Прежде я жил иначе. В молодости я много путешествовал; тогда и в безумные годы Второй мировой войны я приобрел такой опыт, что его хватило бы на несколько писательских жизней. Если романист говорит вам, что должен собирать «прототипы», то будьте уверены — он плохой писатель. Большинство великих писателей прожили короткую жизнь. Если они, подобно Сервантесу, испытали множество приключений, то не по своей воле. Я же скитался и общался с дикарями, светскими людьми, политиканами и сумасшедшими генералами, поскольку они были мне интересны. Теперь я угомонился, потому что они мне наскучили и мной овладела куда более сильная привязанность — английский язык. Мой отец, некогда считавшийся влиятельным критиком, первым привил мне страстное желание изучить тот язык, которым владел с таким совершенством, — самый богатый и утонченный из известных человечеству. Существует постоянная угроза его оскудения, однако он так долго живет благодаря тому, что представители высшего культурного общества, говорившие на нем, придавшие ему авторитет и святость, взаимодействовали с горстью энтузиастов, которые обогатили и облагородили его своими творениями. Первые уже уничтожены. Если язык будет сохранен, то благодаря вторым.
Я вовсе не собирался быть писателем. Изначально предметом моих мечтаний была живопись. Мои способности к ней были весьма скромными, но я любил рисовать, как, наверное, многие бесталанные авторы обожают писать. Я учился в художественной школе, что вовсе не было пустой тратой времени, как мне казалось потом. Часы, проведенные у гипсовых слепков, научили меня любить архитектуру, точно так же, как часы, отданные древнегреческому языку, ныне забытому мной, научили меня наслаждаться, читая по-английски. Вплоть до недавнего времени писательский труд не приносил мне удовольствия: я ленив, а писать книги — чрезвычайно трудное дело. Я хотел быть «человеком мира» и взялся за сочинительство точно так же, как, возможно, выбрал бы археологию или дипломатию, или любую другую профессию в качестве средства примириться с ним. Теперь всему этому настал конец. Большинство европейских писателей после сорока переживают кризис. До той поры их поддерживает юношеская словоохотливость. После они превращаются либо в пророков, либо в борзописцев, либо в эстетов. (Американские писатели, я полагаю, почти все становятся борзописцами.) Я не пророк и, надеюсь, не борзописец.
Думаю, это и есть ответ на второй вопрос, который так часто мне задают в последнее время: «Когда вы напишите еще одно „Возвращение в Брайдсхед“?». Милые дамы, никогда. Льщу себя надеждой, что никогда не привлеку ваше внимание подобным образом. Я уже избавился от одного американского критика, мистера Эдмунда Уилсона, который однажды снисходительно заявил, что интересуется моим творчеством. Он был глубоко возмущен (по его меркам, вполне обоснованно), обнаружив в моем романе присутствие Бога. Я убежден: вы можете обойтись без Бога, только если хотите превратить персонажей в чистые абстракции. В этом преуспели многие замечательные, а порой и лучшие в мире писатели. Последним был Генри Джеймс. Причина неудач наследовавших ему авторов, включая Джеймса Джойса, — непомерная самонадеянность. Они не довольствуются искусно выполненными созданиями, которые прежде с таким изяществом воплощали живых мужчин и женщин. Они пытаются представить сознание и душу человека во всей полноте, тем не менее упуская из виду главное, что определяет его характер: он творение Божие, созданное с определенной целью.
Поэтому следующие мои произведения будут отличать две особенности, которые уменьшат их популярность: забота о стиле и попытка более объемно изобразить человека, что, по-моему, подразумевает одно — в его взаимоотношениях с Богом.
Прежде чем мы расстанемся, попробую ответить еще на несколько вопросов. Леди из Хэмпстеда, Нью-Йорк, спрашивает: считаю ли я своих героев «типическими». Нет, миссис Шульц. Меня ужасает ваш вопрос. Романисту нет дела до типов — они добыча экономистов, политиков, рекламщиков и представителей других скучных профессий нашего времени. Художника интересуют только индивидуальности. Государственный муж[189], заклеймивший наше время термином «век обычного человека», отказывается замечать очевидный исторический факт: только художник, а отнюдь не государственный деятель, решает, кого считать героем времени. «Обычный человек» не существует. Он — абстракция, выдуманная занудами для зануд. Даже вы, дорогая миссис Шульц, — индивидуальность. Когда читаете рассказ, не спрашивайте себя: «Соответствует ли такое поведение той или иной возрастной группе, классу или психическому типу?», а задайтесь вопросом: «Почему именно эти люди ведут себя именно так, а не иначе?». В противном случае вы понапрасну потеряете время, читая творения авторской фантазии.
Гораздо более осмысленный вопрос, который мне часто задают: «Ваши персонажи взяты из жизни?» В самом широком смысле, конечно же, да. Все, за исключением одной или двух незначительных фоновых фигур, списаны с реальных людей; большинство персонажей появляются в результате слияния в единое целое бесчисленного количества разнообразных жизненных впечатлений и воображения. Мне всегда было нелегко извлечь чистую комедию или трагедию из грубого фарса, который разыгрывали окружающие меня люди. Мужчины и женщины, какими я их видел, выглядели бы неправдоподобно, если бы я их запечатлел без каких-либо изменений. Например, журналисты, с которыми я общался на протяжении нескольких горячечных недель в Аддис-Абебе и затем попытался вывести в виде второстепенных персонажей «Сенсации». Или капитан Граймс из «Упадка и разрушения». Я знал этого человека[190]. Самая нелепая эскапада моей юности была следствием серьезной беседы с отцом о моих долгах, после которой я попытался добиться финансовой независимости и начал преподавать в частной школе. Здесь я встретил человека, который изрек, как мне показалось, афоризм: «Похоже, старина, прошедшая четверть была первой за два года, которую я отработал до конца». Но если бы я написал роман, в котором дал полный отчет о его проступках, то мы с издателем пошли бы под суд.
Что касается главных героев, то по-настоящему я ими почти не управляю. Я сажусь за работу, заранее предполагая, что они будут делать и говорить, но они постоянно поступают по-своему. Взять хотя бы миссис Лин, героиню романа «Не жалейте флагов!»
Вплоть до середины романа я понятия не имел, что она втайне от всех пьянствует. Я не мог взять в толк, почему она себя так странно ведет. Когда в одной из сцен она внезапно села на ступеньку кинотеатра[191], я все понял и вынужден был вернуться к предыдущим главам, чтобы оставить целую батарею пустых бутылок в ее квартире. В то время я находился на борту транспортного судна. За столом рядом со мной сидел молодой командир миноносца, который может быть моим свидетелем. Однажды за обедом он спросил, как продвигается работа над книгой. Я ответил: «Плохо. Ничего в ней не понимаю. — И вдруг воскликнул: — Понял! Миссис Лин — пьяница».
