Валерий Гапеев - Однажды в Почутове
— А потом?
— Да тихо вы! — закричал на нас Степан. — Чтоб гены сохранились, надо Горыныча женить!
Точно! Голова Степан!
— А на ком? — испуганно спрашивает Горыныч. — Нету ж Змеян на земле...
— На Лизавете Косой женим, — ударил рукой по столу Степан.
Тут мы все испугались.
— Да ты что? Да она такая змея — всех Змеян змеиней!
— Так это ж то, что и надо, — улыбается Степан.
— Это ж какая смесь атомная будет, если Горыныча да на Лизавете женить... — приуныл Семен.
— Степан дело говорит, — подумал и сказал Митрич. — Лизавета, конечно, змеюка еще та, а вот я думаю, что весь яд ее от того, что мужика у ней нету. Оттого и вся вредность ее.
— И вся ее жизненная энергия поэтому расходуется на всяческие гадости, — как точку поставил Степан.
Тут мы все на Горыныча посмотрели: что он думает?
— Да я че ж... Мне б детишек... Лизавета вредная баба, конечно, я у нее на трубу присел было, уставши, так она керосина в печку плеснула... Но, может, шутила она так. А, в общем, она мне по душе: нашей, змеиной породы.
— Внимание на себя обращала, непонятливый ты, — догадался Семен. — Чего ты на трубу садился, если б мог и в дом зайти?
— Так вот и хотел поближе ее рассмотреть...
— Все, значит, решено, — подвел итог собрания Степан. — Митрич у нас за свата, мы — в дружках.
Собрались мы быстренько, полотенца банные льняные Митричу как свату накрест повязали, Горынычу — бутылку красивую, я с яблоками, Семен цветов из своего палисадника рванул охапку, и пошли к Лизавете.
— Если сбоку смотреть, то никакая Лизавета и не косая, — рассуждал по дороге Горыныч.
— А с лица воду не пить, — поддержал его Митрич. — Не волнуйся ты так, хвост дрожит.
Подошли к дому Лизаветы, а боязно заходить-то. Митрича потихоньку вперед толкаем: ему что, он свое почти прожил, если чего вдруг да как...
Только на двор ступили, тут Лизавета из сарая:
— Что надобно, пьянтосы?
Стоит вся, как обычно: злющая! В старой длинной фуфайке, в шароварах цвета непонятного, через которые уже почти светятся ее колени. Босые ноги в глубоких калошах, а те калоши в навозе. Должно быть, у поросят чистила. Вся растрепанная, платок на затылок сбился, паутина старая к волосам прилипла. На крыльцо свое взошла, галошами шлепая, руки в бока наставила.
Митрич для порядка откашлялся и говорит:
— Ходили мы, значит, ходили... У вас — товар, у нас — купец!
— Чего-о-о-о?
Тут мы все впервые увидели, что оба глаза Лизаветы очень даже могут и в одну точку свестись. Так она двумя глазами на Горыныча, который посреди нас стоял, посмотрела — дырку чуть не прожгла.
— Вы чего? — переспрашивает строго Лизавета, а голос, голос у нее, не поверите, дрогнул.
— Да вот, — осмелел Митрич от такого Лизаветиного дрожания. — Нашему молодцу ищем красну девицу. Подсказали люди добрые, что дальше этого двора и ходить не надо. Он, болезный, сто тыщ верст отлетал, а ничего краше трубы на этом доме, где б присесть можно было, не нашел. Так пустишь ли в дом сватов?
— Так это вы меня сватать пришли? За Горыныча? — тихо спрашивает Лизавета, а мы на шажок попятились: знамо дело, если Лизавета голос приглушила, жди чернобыльского взрыва.
Митричу отступать некуда, набрал воздуха побольше и рубанул:
— Выходи, Лизавета, за нашего Горыныча замуж!
Лизавета глазищами (а они у нее большие, ерунда, что косые) хлоп-хлоп — и в сени дверь закрыла.
Стоим, как паром обданные.
— Кипяток из печи тащит, — думает вслух Митрич. — Это ж, зараза, сейчас плеснет, обварит всего... Митричиха меня вареного в дом не пустит.
— Или ухват побольше выбирает.
— Может, пойдем, а? Чего мы здесь будем стоять посреди двора, как пять тамбовских сирот? — спрашиваю я.
— Вот сейчас до нуля от десяти посчитаю, и пойдем, — говорит Горыныч.
— А почему от десяти, а не от пяти? — переступает с ноги на ногу Семен. — От десяти можем и не успеть...
— От десяти потому, как важно все очень. Тут, можно сказать, судьба всего вида Змеиного решается, а тебе — от пяти считай.
И тут дверь отворяется.
Если б Лизавета с большим чугунком кипятка на пороге появилась, мы бы ничуть не удивились. Да не было в руках у Лизаветы чугунка.
И Лизаветы не было.
В смысле, той Лизаветы, злой растрепы не было.
Стоит на пороге женщина.
Платье на ней ситцевое, белое в черный горошек, коленки высоко открывает (ах ты, Господи...). А под тем платьем томятся, лезут в вырез такие белые, упругие груди, такая меж ними ложбинка, что у меня слюноотделение приключилось. А ниже, а ниже то! Это ж кто видел, что у нашей Косой Лизаветы такая талия тонкая, а живот круглявый такой и ровненький? А эта... эти... бедра, вот! Бедра такие, что руки аж зазудели, вот подошел бы и обнял, прижался... Эх! А ноги! Матерь Божья, это ж как на станке кто их выточил! Загорели ровно, аж светятся, и кожа словно бархатная, так и поблескивает. И ноги те в лаковых черных туфлях на каблуках. Стоит Лизавета на этих каблуках так уверенно, как будто в них и родилась. Волосы причесаны, по плечам рассыпаны.
Улыбается смущенно Лизавета, порозовела вся. И ямочки у ней на щеках откуда-то взялись. Озорные такие.
И никакая она не косая, смотрит на нас своими большущими глазами, а в глазах тех блестит то ли слезинка, то ли лучики заходящего солнца.
В руках Лизаветы на вышитом ручнике круглый хлеб.
— Добро пожаловать, гости дорогие!
И нам поклонилась. И через тот вырез та самая ложбинка меж грудей — прямо по нам, как пулеметной очередью.
Степан из нас самый слабый оказался, как стоял, так и сел и стал вровень с Митричем.
У Семена рот раскрылся, аж страшно стало, как заклинило его. У меня яблоки из рук выпали, прямиком к сеням, к Лизавете покатились. Митрич вдруг встрепенулся, штаны одним рывком подтянул, распрямился весь, грудь вперед, подбородок поднял и стал, как некогда говорили, во фрунт.
А у Горыныча хвост отпал. Враз. И морда втянулась, клыки спрятались, кожа побелела...
Вот такой конфуз нам Лизавета устроила.
Дело, конечно, свадебкой закончилось. Скромной, но душевной. Горынычу Лизавета одного за другим родила двух мальцов и две девчонки. Нормальные дети получились, без хвостов, шебутные только очень. А старший у деда Митрича иной раз за зажигалку работает. С младшенькой самой, правда, проблем хватает: крылышки у ней прорезались. Не уследить стало, как на крыло встала. Но не озорничает девчушечка, наоборот: тихая да участливая, не отлетает далеко от деревни. Мы ее Мотыльком прозвали.
Ну и пусть себе будет у нас в Почутове девочка летающая. Мало ли у нас всего было...
Сохранились гены-то, прав был Степан...
Инопланетный аппарат
В этом году Леший нас так всех достал — спасу нету. То, что он в лесу ребятню с бабами пугает, мужиков с троп сбивает — это у него служба такая, тут мы не серчаем. У каждого его работа: кому хлеб растить, кому в лесу страх наводить. Однако же, возомнил себя философом — тут все и пошло у нас через пень-колоду.
А все оттого, что в минувшем году инопланетяне в самой чаще лесной, где бурелом, аварийную посадку сделали. Их и путать не надо было — сами так заплутали, еле Леший обратно к их тарелке потом вывел. Ну, они поремонтировались, как могли, а Лешему в знак признательности и дружелюбия оставили такой как бы телевизор. Телевизор этот мог показывать прошлое и будущее, если его отремонтировать. В общем, всякую судьбу человеческую. Леший пытался нам это объяснить. Дескать, у каждого человека не одна судьба, а великое множество. Как сучьев у дерева. А человек — это, скажем, червяк на том дереве. И сам он выбирает, где в каком месте на какой сук повернуть, на какую ветку выползти, к какому листочку доползти.
— Темнота вы дремучая, — хвастался Леший. — Все ж просто. Вот ты, Митрич, вчера от речки шел по лугу, никого не встретил. А мог бы повернуть и пойти домой через старый колхозный сад.
— И чего? — поинтересовался Митрич.
— А того! — важно поднял кривой палец Леший. — В саду колхозном в это время аккурат Горыныч был... с Лизаветой. Вот ты бы их застал...
Тут уже Горыныч кашлянул для порядка, спрашивает:
— И чего было бы?
— Так я откудово знаю? Однако же было бы что-то совсем другое. И у тебя с Лизаветой, и у Митрича. Может, у вас с Лизаветой ребятенка бы не получилось.
— Другой бы раз получилось, — засмущался Горыныч.
— А в другой раз другой бы и ребятенок был! — отрубил Леший. — Или не мальчик, а девчушка.
— Так это получается, от одного моего шага не в ту сторону, все по иному у Горыныча с Лизаветой сложилось бы? — не поверил Митрич.
— Все можно на этом телевизоре увидеть... Только ему ремонт небольшой нужен, будете ко мне приходить, смотреть: каждому из вас девятьсот девяносто девять жизней дается, шаг в сторону ступил — новая жизнь пошла. Дорого брать не стану, по ведру картошки. Салом можно...
Девятьсот девяносто девять... Тут не хочешь, а задумаешься. Как бы все пошло, если б, скажем, тот же Митрич согласился сорок лет назад в бригадиры пойти? А если б Степан в партию вступил? А если б Семен не привез с собой вторую жену?
