Анатолий Гончаров - Санкционный смотритель
А лучше бы вспомнить слова графа Воронцова, сказанные им то ли на том, то ли еще на этом свете: «Во всем мире полно дураков, да только у нас они обреченные - даже и среди самодержцев, не имеющих воли исправить собственную судьбу, а только на умных тоску наводящих. В этом абсурдность русских смут. В этом же суть их. Ничего и близко подобного в мировой истории нет, а у нас еще и не то будет. Потому что русские люди вечно внутри себя бездну ищут, и любую правду винят в том, в чем сами же виноваты. Всякое прошлое правление для них тогда плохим было, когда оно было, но всегда лучше настоящего, которое есть. И никому на ум нейдет, что это они сами в прошлом нехороши были, но все же лучше их самих - нынешних. Законы существуют, правильные и справедливые законы, но они двигают поодиночке каждого дурака к бесправию, умного - к отчуждению, обнадеженного - к отчаянию, страждущего - к пороку, и всякую-то радость в похмельный синдром обращают.
И не надо печалей, что Россия умирает, а похоронить ее уже будет некому - у Христа мертвые хоронят своих мертвецов».
Ну да это он с горя так высказался, расставшись с Крымом, где не осталось матерей не скорбящих. Горе усиливалось страшной обидой на то, что много лет назад вверенный его попечению чиновник 10-го класса Пушкин, разлученный ревнивым сербским мужем с некоей Амалией Ризнич, немедленно по прибытии в Одессу разделил с Александром Раевским новую пылкую страсть к самой графине - Елизавете Ксаверьевне Воронцовой, ни с той, ни с другой стороны не обойденной любовными усладами. Только это уже совсем другая тема, до нас не касаемая.
Не мы от истории - она от нас уходит. Куда? В сказку.
Сегодняшняя судьба Крыма зависит от странных обстоятельств прошлого, имеющих обыкновение повторяться в будущем, последовательно преодолевая все фазы эволюции, ведущие от трагедии к фарсу и обратно. Любящие и правые по-прежнему ненавидят зло. Но нет сегодня любящих на Украине, в одночасье лишившейся Крыма. Ни правых, ни левых. А зло есть.
Завещание императора
Пугливый лучик мартовского солнца, отскочив от застекленного книжного шкафа, улегся живым пятном на свежем письме, но тут же и угас, тиховейный, напомнив Павлу Петровичу известную истину: есть могущество - нет свободы.
«Равенство всех граждан, - перечитал он написанное, -состоит в том, чтобы все подвержены были тем же законам и управлялись ими в строгости и справедливости. Отнюдь же не в том равенство состоит, чтобы всех в один ранжир определить, либо, отринувши общий порядок и дисциплину гражданскую, анархией подвигать недобросовестность и беспутство ко злу еще большему, нежели достигнуто оного, чем лишается отечества прежней славы и уважения. Истинное равенство требует хороших установлений, которые воспрещали бы богатым удручать тех, кто меньшее стяжание имеет...»
Написанное далее выламывалось из строя мыслей: про отмену нынешней барщины, и чтобы целых три дня в неделю крестьяне работали только на себя, а воскресенье посвятить полному отдыху с прекращением всякой работы. Тут он сам себе не угодил. Про барщину надлежит распорядиться отдельным указом, а сейчас другое просилось сказать. И он сказал:
«Намерен привести в исполнение то, чего всем сердцем и всей душою желаю. По истинному достоинству поставить Россию в такое положение, которое упрочило бы благо государства и оградило от переворотов, подобных французской революции, и которое, к несчастью, продолжает угрожать ей в будущности...»
Жить императору Павлу оставалось чуть больше недели.
18-20 июля 2014 года
Глава девяносто пятая
Павел правил Россией четыре года, четыре месяца и четыре дня. Правил так, что у петербургской знати постылый страх сделался привычной нормой самочувствия. Как тошнота у беременной императрицы Марии Федоровны.
Чего стоило перезахоронение останков убитого 35 лет назад в Ропше Петра одновременно с погребением почившей Екатерины. Два гроба стояли на отпевании рядом. Единой процессией их доставили в фамильную усыпальницу Петропавловского собора. Августейшая родительская чета, разделенная при жизни неукротимой ненавистью, насильно соединилась смертью, и добра от этого ждать было нечего.
По воле Павла впереди похоронной процессии шествовал с непокрытой головой главный убивец Петра, былой матушкин фаворит, буйный и грозный «Алехан» - генерал-аншеф, князь Александр Григорьевич Орлов. С короной в руках шел, которую скинул с головы Петра.
Страшно задумано было. Страшно и сделалось.
Прежде похорон Павел повелел короновать убиенного своего батюшку, ибо Петр в силу беспечности дикой не был коронован при жизни. Плевать он хотел на Россию и на тяжкую корону ее самодержцев. Ценил лишь вино, скрипку да звание генерал-майора прусской армии, каковое в насмешку над Романовыми жаловал ему король Прусский.
Короновали. Погребли. Забыли.
Страху, однако, не убыло. Но его у нотариуса не заверишь и в компенсацию не предъявишь. Когда же кто заговаривал в присутствии Павла о несравненных достоинствах его батюшки, нареченного в православии Петром Федоровичем, явно желая подольститься, то император резко обрывал бестактного льстеца: «Ульрих Готторпский иностранцем был, а я - русский!»
Знал Павел, что не выморочный герцог Голштейн-Готторпский отцом ему приходится, и рад был, что не он. Однако и на графа Сергея Салтыкова с усмешкой глядел, когда тот, взмыленный не по годам преклонным, первым примчался в Гатчину с известием о кончине Екатерины и стал лихорадочно излагать блуждавшую в голове идею - похерить ее завещательное распоряжение о передаче российского престола в пользу внука Александра.
Усмехался Павел. Тем не менее завещание благополучно похерили при содействии светлейшего князя Безбородко, ставшего за эту услугу канцлером Российской империи. Ненадолго, правда. Уже готов был у генерал-адъютанта высочайший указ об отставке Безбородко. Павлу оставалось только подписать. А светлейшему - умереть. Всего и делов.
А далее - все, как у всех самодержцев российских, плохи дела. Утешало лишь то, что у французских королей они еще хуже.
В общем, не обинуясь пред богом и людьми, обнаруживал для себя несоразмерные его переменчивым силам тягость и бремя правления государством Российским. А люди верили - избавитель. Тошно. И что это за ремесло такое - самодержец?.. Король не лучше ли? Нет, не лучше. Пожалуй, что совсем плохо. Ни могущества, ни свободы. Людовик XV даже судьбой своей не волен был распорядиться. Отсекли голову, как кочан капусты на грядке. С другой стороны, голова у него была не умнее того кочана. Мыслимое ли дело - призывал иностранные государства к интервенции, а сам клеил географические карты и запускал воздушные шары на Марсовом поле.
И что это за ремесло такое -король?..
Ну да пустое все это. Лишь бы самого печаль не грызла. Третий день худо - кровь на снегу мерещится. Откуда тому снегу быть, когда звезды не прячутся в облаках? И кровь - с чего бы это? Тошно. Видно, пометет беда землю русскую. Покрова ждать надо - там Пресвятая Богородица подскажет, чего ждать.
Свят, свят, свят...
Все могут короли
Людовик XV на досуге обожал клеить географические карты. Милое патриархальное занятие представлялось куда более увлекательным, чем плетущиеся против него заговоры в Пале-Рояле, листовки Камилла Демулена, растраты огромных средств на Трианон, осатаневшие от непомерных налогов толпы парижан и даже сама Мария-Антуанетта. Параллели и меридианы королевской страсти сходились где-то в другой точке. А в какой именно, понять Людовик не мог.
Королю приносили из типографии свежеотпечатанные куски Франции, Англии, Австралии и прочие аккуратно нарезанные наделы воды и суши. Был соблазн соединять эти наделы по собственному усмотрению, не считаясь с параллелями и меридианами и не принимая во внимание государственные границы. Скажем, мановением перста сплавить Сахару в Ледовитый океан или воздвигнуть Монблан на месте Лондона. Однако Людовик гнал от себя лукавство. Человек добрый, бесхитростный и аккуратный, он добросовестно соединял одну часть с другой, не нарушая государственных границ и последовательности часовых поясов. Радовался порядку, возникавшему под его руками, и тому, что всякий город, река или море прикреплены к своей точке координат.
Когда грянула революция с ее несносным Конвентом, король хорошо себя показал. Надел красный колпак якобинца. Ему дали выпить. Он обрадовался. Мужественный человек. Это был не первый случай, когда Людовик XV хорошо себя показал, а уже второй. Первый акт мужества состоялся за много лет до революции в 1777 году. Вся Франция переживала за своего короля. Семь лет напрягался придворный люд, чтобы объяснить Людовику, каким именно способом и с какой целью надлежит исполнить супружеский долг по отношению к Марии-Антуанетте. Все впустую.
