Наталия Сухинина - Куда пропали снегири?
- Фантазёр ты. Рустик - имя не православное, не могли тебя крестить. Почему, скажи на милость, ты так любишь придумывать?
Рустик опять зло сощурил глаза. Сейчас как скажет...
- Ну, давай поговорим по душам. Ты ведь меня в другой дом привёл, да? Мамка твоя здесь не живёт, ты всё сочинил. А зря, ведь монахи в Лавре тебе хотят помочь. Ты же придумываешь всякую ерунду.
Рустик в долгу не остался:
- Я знаю, вы из милиции. Вас специально ко мне приставили. Думаете, я ничего не понял? Хотите меня от мамки в детский дом? Не выйдет. Мамка у меня больная, а я - её кормилец...
Потихоньку прояснилось. Рустик привёл меня в чужую квартиру, наверное, недалеко от своей, так как знал, что в этой квартире не откроют. Но почему тогда он убежал ночью от пьяной мамки и её гостей, почему барабанил в ворота, плакал...
- Вы точно не из милиции?
- А ты точно Рустик?
Мальчик засмеялся.
- Вы не из милиции. Те, кто из милиции, шоколадки не покупают. Я мамку свою люблю, она болеет, а когда выпьет, ей легче. Мамка у меня была артисткой, пела. Она и сейчас поёт, когда выпьет. У нас денег нет. Она и сказала, беги в Лавру, скажи, что тебя бьют дома, они приютят, а через две недели я тебя заберу. Две недели поживёшь тут, кормить будут, спать есть где.
Осторожно, боясь навредить Рустику, объяснила ситуацию пославшему меня «на дело» монаху. Приехала через неделю, и, Боже праведный, навстречу мне с большой плетёной корзиной, наполненной румяными булками, шёл маленький послушник, путающийся в длинном, не по росту, подряснике. Рустик!
Узнал. А уж когда вытащила из сумки шоколадку и два банана, разулыбался до ушей. Его определили на кухню. Там и сыт будет, и поможет по силам: столы протрёт мокрой тряпкой, хлеб в хлебницах расставит. Рустик оказался проворным, сообразительным. Только через три дня украл банку шпрот. Спрятал под подрясником. А банка и выкатилась прямо под ноги трапезарю, всё тайное стало явным.
- Иди на исповедь, кайся, - благословил трапезарь.
Рустик заплакал, опять стал рассказывать про больную мамку, ей надо питаться хорошо, шпроты для неё нёс.
Кто она, эта таинственная Рустикова мамка? Опять меня просят в Лавре, поищите её, пусть придёт, надо с ней поговорить, мальчику десять лет, а он нигде не учится, слабенький. Долго ходила я среди нищих, всё искала мамку. Да разве найдёшь? Спросишь - сразу насторожатся. А молча как вычислишь? Подошла к одной молодой, с заплывшими от спиртного глазками, нищей. Стала расспрашивать о сыне.
- В интернате мой Коля, в интернате. Я вот денег тут соберу и поеду к нему, уже написала: «Сынок, жди, скоро буду...», - женщина тараторила, а сама не спускала глаз с моей сумки, ждала.
Ничего не узнала. Но зато вечером мы с Рустиком долго сидели на скамейке у Успенского собора. Он, мне показалось, стал доверчивее:
- Я прошлым летом машины мыл. Купил нам с мамкой три килограмма риса, гречкой запасся на зиму. Но меня прогнали, там своих много. Мамка, правда, гречку продала, водки купила. Она больная, она не хочет пить, а пьёт, есть такая болезнь. Я ей говорю, давай отвезу тебя в больницу, а сам устроюсь туда санитаром, буду полы мыть в палате. Не хочет...
Рустик долго рассказывал мне о своей горемычной жизни. Было в том рассказе что-то особенное, он ни разу свою мамку не попрекнул. Он очень любил её, он бросался ей на помощь, ограждал от бранных слов, готов был ради неё на всё и со вздохом, с печалью сокрушался: «Вот только она не хочет».
Как в его маленькое сердце вмещалась такая большая любовь? Что же это за женщина такая, которая в запоях, гулянках, непотребстве была способна сохранить в ребёнке чистые и глубокие чувства к себе?
Рустика полюбили в Лавре. Его приучали к утренним и вечерним молитвам, читали ему «Детскую библию», один батюшка подарил ему большую коробку конфет, которую Рустик мгновенно спрятал под подрясник - мамке, болеет...
Но вот две недели пролетели. «Командировка» мальчика подошла к концу. Ему предложили остаться в Лавре, пожить, но он по-взрослому развёл руками:
- Домой надо. Загостился.
И опять бросается мне под ноги маленький вихрастый комочек:
- Подайте, Христа ради, на хлебушек.
- Здравствуй, Рустик! Как твоя мама?
Мальчик прячет глаза, приглаживает вихры:
- Болеет...
Потом он прижмётся ко мне и будет плакать навзрыд и горевать по поводу пропитых мамой новеньких кроссовок. Его приодели в Лавре из гуманитарки, а кроссовки приглянулись так, да ещё и впору пришлись, что он пустился в пляс прямо перед Смоленской церковью.
- Рустик, ты в монастыре!
- Господи, прости, - перекрестился Рустик.
Нет кроссовок. Всего два раза и надел. Горько плачет мальчик, а я глажу его по голове и говорю дежурные слова:
- Не расстраивайся, вырастешь, заработаешь себе на кроссовки.
- Да, заработаешь, - всхлипывает Рустик. - А она пропьёт. - И тут же, спохватившись, что позволил себе что-то непозволительное по отношению к маме, добавил:
- Болеет. Такая тяжёлая у неё болезнь.
Мы не то что подружились, мы узнавали друг друга и немножко друг другу доверяли. Он по-прежнему побирался, выпрашивая «денежку на хлеб», профессионально-жалостливо протягивая к прохожим руку. Теперь он брал у меня и яблоко, и шоколадку, а вот других благодетелей ориентировал исключительно на наличные. Больная мамка обходилась ему всё дороже и дороже.
Было воскресенье. Народу на Красногорской площади перед Лаврой пруд пруди. Иностранцам люба пестрота посадского рынка с матрёшками, расписными яйцами, кружевами, деревянными игрушками. Они топчутся между рядов, прицениваются, фотографируются, радуются, как дети, экзотическим для них покупкам. Я шла через торговую площадь по своим делам и вдруг услышала крик и матерщину. Большой бородатый продавец матрёшек мощной своей лапищей хлестал по щекам худенького мальчика. Мальчик закрыл лицо руками, потом покачнулся и упал. Бородач несколько раз пнул мальчика ногой, выругался смачно и с удовольствием занял привычное место среди жизнерадостных глуповатых матрёшек. Рустик! Я бросилась к мальчику.
- Ваш? - грозно спросил матрёшечник. - Стащить хотел товар, хитростью взял - «Дяденька, покажи», - а сам незаметно с прилавка. - И ещё раз грозно спросил:
-Ваш?
- Какая разница? - огрызнулась я. - Вот только кто позволил вам распускать руки?
Мы быстро ушли с торговой площади. Под одинокой берёзой у голубиной кормушки перевели дух. Рустик смотрел на меня весело, его чёрные живые глазёнки озорно посверкивали.
- Ну, дал он мне... А мне его матрёшки без надобности. У меня вот... - он раскрыл ладонь. На ней лежала небольшая изящная брошка. На чёрном фоне белый профиль мадонны в лёгком, будто кружевном обрамлении.
- Мамке взял. У неё день рождения, а к матрёшкам я нарочно подошёл, отвлёк того, с брошками...
Что я могла сказать ему? Что воровать грех и что чужое берут только совсем опустившиеся люди? Он всё знает лучше меня. Конечно, попытку сделала:
- Давай отдадим. Хочешь, я сама отнесу?
- А мамка без брошки? У неё день рождения! Нет, - Рустик мотнул вихрастой головой так твёрдо, что я отступилась.
А через три дня, говорят, он опять барабанил ночью в монастырские ворота. Плакал, просился пожить. Его, конечно, пустили. Опять обрядили в длинный подрясник, и он стал вытирать клеёнку на столах в рабочей столовой. А брошка? Не пошла впрок ворованная бижутерия. Брошку с мадонной хотела мамка продать, а её никто не покупал, и мамка, не протрезвевшая после вчерашнего, растоптала её в злобе своими тяжёлыми ботинками. Рустик бросился спасать брошку, но мамка отдавила ему ногой палец.
- Видите, опух? Больно...
И опять никакой обиды. И опять я смотрела на маленького несчастного человечка с удивлением. Я завидовала его беззлобному сердцу, его такой жертвенной, такой редкой любви.
А потом мамку лишили родительских прав, и, по договорённости с городскими властями, Лавра решила отправить мальчика-побирушку в вологодское село, где создана православная община и где живут такие же, как Рустик, неприкаянные дети. Там их учат считать и молиться, писать и катать свечи, читать и не держать на людей зла. Многому научат там Рустика, а не держать зла он и так умеет.
Он долго не соглашался ехать, всё горевал о болящей мамке, которая без него пропадёт. Опытный батюшка потихонечку подготовил Рустика к отъезду:
- Ты должен помогать маме не копейками на водку, а молитвой. Вот выучишься, может, Бог даст, семинарию закончишь, возьмёшь её к себе, а пока ей лечиться надо. Сам говоришь, болеет...
Уехал Рустик. А мамка ищет его теперь повсюду, потому что совсем стало невмоготу без сыновних «гонораров». Говорят, приходила в Лавру скандалить. Говорят, очень страшная, почти чёрная, с ногами в болячках, пропахшая мочой, в рваных калошах на босу ногу. Хорошо, я не встретилась с ней. Не смогла бы, наверное, пройти мимо и не бросить ей в лицо резкую и обидную правду. Рустик мог. Он мог любить её, добывать пропитание, промышлять ей среди торговых рядов брошку с мадонной ко дню рождения, мог одаривать её любовью, сочувствием и - жалостью. Рустик, любящий свою мамку. Маленький побирушка с чутким сердцем преданного сына.
