Неизв. - i_166602c1f3223913
холодные примочки, Швейк, никого не называя, лаконически промолвил: — Скотина! Назюзюкался так, что колет людей, которые проливали за него
свою кровь!
**
Примечания
1 <#c1>. «У меня товарищ был».
Глава VI. В окопах
Ванек К. Похождения бравого солдата Швейка. Окончание.
Глава VI. В окопах
Так как всякая теория — сера, а вечно зелено лишь златое древо жизни, то
все теоретики военного искусства сели со своей наукой в лужу после
первого же месяца войны!
В Чехии, например, какой-то профессор высчитал, что Австрия способна
вести войну сто лет и что и через сто лет все еще будет достаточно муки
на блины, тогда как в действительности уже через год нигде нельзя было
достать и булок. Высчитано было, сколько патронов расходует один солдат
в течение часа, и на всех стрельбищах составлялись точные статистические
таблицы, какой процент выпущенных пуль попадает в центр мишени; на
практике это должно было показать, что столькими-то выстрелами убивается
столько-то неприятельских солдат. В действительности солдаты выбрасывали
три четверти патронов в отхожие места, а остальными палили, не целясь, в
воздух. С такой же точностью было установлено, сколько человек выводит
из строя граната, сколько — шрапнель, и какую лошадь поражает заложенная
мина; при этом, очевидно, предполагалось, что снаряды можно будет
бросать в толпу солдат, как камни — в стадо гусей. Но на практике победу
над пушкой, стоившей сотни тысяч, одержала грошовая лопата, при помощи
которой солдат глубоко закапывался в землю, а потом говорил: «Накось, попади теперь в меня!»
Было известно, сколько километров можно проходить в сутки при
наступлении, и в точности была выведена средняя от наполеоновских времен
до последней балканской войны; но тут, однако, пришлось убедиться, что
какая-то несчастная намотанная на столбы колючая проволока способна
задержать целую армию на две недели и больше.
Армия, которая оборонялась, временно устраивалась на квартирах под
землею; армия наступающая вынуждена бывала, тоже временно, следовать ее
примеру.
Театр военных действий превращался во фруктовый сад, со многими
заборами, за которыми стояли караульщики, и на каждом дереве —обмазанный птичьим клеем прут; не хватало только надписей на заборах: «Посторонним вход строго воспрещен».
И караульщики до тех пор караулили свой забор и забор соседа, пока не
приходил приказ вылезть из сада и взгреть этого самого соседа. Чтобы
солдаты не скучали, их посылали на разведки, откуда никто не
возвращался, или же устраивали демонстрации, при которых всегда погибало
несколько человек. Но это не имело никакого значения, потому что с
родины регулярно посылались в полк маршевые батальоны и подрастала
молодежь, так что не требовалось устанавливать особые сроки, когда
запрещена охота на людей, как это делается в марте для зайцев.
Люди прятались под землей, как их далекие предки, троглодиты, и
медленно, но верно превращались в зверей; на официальном языке это
называлось «позиционной войной».
Поэтому, когда в батальон Девяносто первого полка пришла маршевая рота, чтобы пополнить убыль людей, никого не удивило, что в один из ближайших
дней был назначен смотр и проверка казенного имущества и оружия —процедура, которую поручик Лукаш проделывал со словами: Она у тебя заряжена? Затвор еще действует? Ну, ладно, ступай!
Но офицеры в других ротах орали:
— Это ты называешь «вычистил винтовку»?! Иисус Мария, я тебя, мерзавца, велю подвязать! Лодырничаешь здесь чуть не две недели, а винтовка у тебя
совсем ржавая. В случае чего — ты у меня жестоко поплатишься!
Поручику Лукашу все было безразлично. У него давно уже создалось
убеждение, что вся эта война ни к чему не приведет и что она служит
только бесцельному уничтожению имущества и людей. Поэтому он выполнял
свои обязанности как необходимое зло, от которого невозможно избавиться.
Он стал равнодушен ко всему окружающему и чувствовал себя душевно
разбитым; грязь ему досаждала ужасно, а вечно одни и те же разговоры с
офицерами раздражали его. Иногда, когда Швейк излагал ему свое мнение о
чем-либо, в уме поручика мелькала мысль: «Этому парню можно
позавидовать, ей-богу. Его придурковатость — большее счастье, чем
выигрыш в двести тысяч».
Полковник Шредер распорядился производить с солдатами ротное ученье и
повторить все, чему учили их в казарме. Поручик Лукаш выполнял это
требование таким образом: приказывал по утрам выводить солдат за
околицу, а днем заставлял их проходить с дядьками «словесность» —занятие, сводившееся к рассказыванию похабных анекдотов. Как-то раз он
застал кадета Биглера за обучением солдат отданию чести, причем тот все
время к чему-нибудь придирался. Это наполнило поручика такой горечью, что он несколько дней не мог отделаться от мысли: «Ведь вот человека, может быть, завтра убьют, а у него одна забота, чтобы у солдата при
отдании чести мизинец приходился в точности против глаза. Боже ты мой, к
чему вся эта чепуха?»
Однажды он высказал свои мысли Швейку, и тот немедленно подал ему
духовное утешение:
— Так что, дозвольте доложить, господин поручик, весь мир и вся жизнь —сплошная чепуха! Но так оно и должно быть, чтобы людям было, чем жить.
Потому-то, господин поручик, образованные люди только чепухой и
занимаются — ведь это самое для них выгодное. Вот я, например, дозвольте
доложить, знал двух садоводов, некоего Алоиза Вомачку и некоего Франца
Печенку, и оба они приглядели себе вишневый сад в Ужиновце, и оба, когда
вишня еще цвела, пришли к крестьянину и просили отдать сад им. Ну, а так
как, известное дело, каждый хотел заполучить сад себе, то крестьянин
обещал им обоим и постарался взвинтить цену, а они давай друг перед
другом набавлять и набавлять. И вот как-то раз Вомачка идет по дорожке и
прикидывает в уме, сколько кило вишен он снимет с одного дерева, а
навстречу ему идет Печенка с такими же мыслями. Вомачку, который был
человек очень горячий, это взорвало, и он говорит Печенке: «Эй, ты, рыжий пес, ты у меня на дороге не становись, не то я тебе все ребра
переломаю!» А Печенка ему: «Алоизий, друг мой, не говори мне таких слов, потому что я промышленник и никому не позволю ругать меня, черт
косолапый. Веди себя как образованный человек, если ты тоже
промышленник, не то я тебе морду раздеру от одного уха до другого!» Ну, тут Вомачка закатил ему оплеуху, а Печенка хватил его палкой по башке, так что у него сразу шишка вскочила. Оба они побежали к доктору и
получили по удостоверению, в котором значилось, что каждый причинил
другому телесное повреждение. С такой бумажкой они пошли к адвокату и
передали дело в суд. Состоялось одно заседание, потом второе, потом
третье, а делу все конца не видно, и адвокаты посоветовали тому и
другому подать жалобу во вторую инстанцию, так что они перенесли дело в
уголовный суд в Праге. А сад арендовал в конце концов Вомачка. Печенка
же взял себе сад где-то под Добропулем. И вот теперь, господин поручик, вы сами посчитайте: два врача, два адвоката, их машинистки, судья и его
письмоводитель в Ржичанах, судьи в Праге — все эти люди занимались такой
производительной работой. Не успели закончить дело, как наступил август
— и конец вишням, а в Праге какой-то консультант при суде сказал им, что
их обоих посадят за решетку, и пражские адвокаты, которые вели дело по
передоверию своих иногородних коллег, посоветовали обоим тяжущимся
помириться и прекратить дело. Так они и сделали; а потом встретились «У
Штупарта», и Вомачка, почесывая в раздумье затылок, сказал Печенке: «А
знаешь, Франц, я был дурак, я отдал этим образованным господам все мои
вишни». Тут Печенка даже всхлипнул и, вытирая рукавом слезы, промолвил: «Алоизий, я твой брат. Мне тоже нынче придется доплачивать. Иисус Мария, что скажут наши жены?» Так что, дозвольте узнать, господин поручик, вы
подсчитали, сколько человек кормилось с того, что два дурака в Ужиновце
дали друг другу по морде?
— Мне кажется, Швейк,— задумчиво произнес поручик Лукаш,— что ты не
очень-то любишь докторов и образованных людей. Что они тебе такое
сделали, что ты на них так сердит?
Никак нет, господин поручик, они мне ничего не сделали,— с самой
невинной рожей улыбался Швейк.— И вам это только так, к слову, рассказал, господин поручик, чтобы вы видели, что на свете должна
существовать и глупость. Сохрани бог, чтобы я имел что-нибудь против
образованных людей или говорил против них; это я всегда предоставляю
анархистам. Важные-то, образованные господа — их тоже иной раз пожалеть
