Владимир Выговский - Огонь юного сердца
Иван Федорович посылал разведчиков в Радогощу, но неудачно: один пошел и не возвратился (очевидно, его схватили
палачи), другому, более опытному, удалось пробраться в село и пройтись но его улицам, Но только пройтись... Гитлеровцы предвидели это: они сидели в хатах, попробуй-ка узнать, сколько их там!..
-Попробуй разузнать... — шептал я под командирским плащом.
Сколько их там?.. — закуривая, может, в сотый раз, тихо, ни к кому не обращаясь, спрашивал утомленный командир роты.
-«Сколько?» — думал каждый партизан.
Это сложное задание поручили мне. Командир приказал спать перед разведкой. Но разве заснешь!.. На меня вся надежда! Все в роте, должно быть, сейчас думают обо мне. И не только в роте, но и в отряде,— ведь это их задание... А на фронте разве не ждут помощи партизан? А жители села Радогощи? Все, от малого до старого, ждут своего освобождения. Ох как ждут!..
Я не спал всю ночь. А когда начало всходить солнце, вскочил тихонько, чтобы не разбудить командира, и выбежал из палатки.
Хорошо было в лесу. Вокруг щебетали птицы. Ночью прошел дождь. Березки, умытые, стройные, приветливо махали листочками — манили куда-то в глубь чащи. Воздух свежий и приятный: медом и цветами пахло... Опьянеть можно, если долго и глубоко вдыхать! Хорошо летом на Полесье! Быстро плыли над верхушками деревьев облака, и первые лучи солнца нежно освещали лес.
Я прищурил глаза. Мириадами алмазных огней вспыхнула роса. Звонче запели птицы, веселее загудели над цветами пчелы... Учащенно забилось мое сердце. Я очень люблю лето!.. Люблю полесскую природу. Но не время для любования, пора в разведку.
На могучий граб села сизая кукушка. Откуда прилетела, неведомо... Прилетела тихонько, уселась на самой высокой ветке и на весь лес закуковала:
«Ку-ку, ку-ку!»
Я приподнял голову и звонким, как у кукушки, голосом прокричал:
—Кукушечка, родненькая, скажи мне правду, сколько лет я буду жить?
Но кукушка ничего не сказала. Она сорвалась и полетела. Какое ей дело, сколько лет придется мне жить!..
Эх ты, скупая воровка! — поморщившись, крикнул я ей вслед.— Ты не хочешь, чтобы я и год прожил!.. А я сто лет проживу! Назло проживу!
Из палатки вышел командир.
—Верно, сынок, сто лет, не меньше! — сказал он весело и тепло, по-отцовски, обняв меня.
Я заглянул Ивану Федоровичу в глаза. Они были печальны. Они всегда были такими, когда мне приходилось идти в разведку. «Кто знает, вернешься ли ты, веселый, немного наивный мальчик? Придется ли тебе еще любоваться родной природой? Жаль посылать тебя, однако надо...»—словно говорили они.
Через час я, переодетый в рваную одежду, шел лесом к селу Радогоще. В кармане у меня лежал полотняный мешочек и складной трофейный ножик. «Может, нужно будет палочку вырезать или еще что-нибудь»,— подумал я, когда брал его с собой.
Вскоре лес начал редеть. Я замедлил шаг. Впереди была большая поляна. На ней пасся скот. С выкриками и смехом по поляне носились мальчишки-пастушки. Присев за кустом орешника, я долго следил за ними. Пятеро пастухов, пятеро таких, как и я, ребят... «Как они беззаботно бегают! Смеются как! — подумал я. — А ведь до войны и я был таким же беззаботным. Хорошо тогда жилось! Никакая опасность не угрожала... А сейчас?.. Кто знает, может, за теми кустами, справа от мальчишек, подстерегают враги... Выйди только, сразу схватят... Сразу на виселицу: партизан не милуют. Да если бы и не было там врагов, все равно опасно: неизвестно, кто такие пастухи... Может, они сынки полицейских, каких-нибудь предателей? Надо быть осторожным».
Наконец я отважился и вышел из-за куста.
-Добрый день,— поздоровался я.
-Здоров,— ответили те, с любопытством рассматривая меня.
Но постепенно их любопытство проходило, и пастухи начали вести себя заносчиво и даже воинственно. Они обступили меня, и казалось, что вот-вот, словно петухи, вступят со мной в драку.
—Откуда взялся? — схватив вдруг меня за грудь, спросил долговязый, длинноносый пастух в немецкой пилотке и коротеньких смешных штанишках, подпоясанный красноармейским ремнем.
Он очень напоминал мне Буратино. Мне так и хотелось схватить его за нос! Если бы это было в другой раз, я показал бы ему, как цепляться! Это ничего, что он немного выше. А пока надо терпеть,— ведь в село без пастухов и не пробраться. Там часовые зорко следят за лесом...
-Откуда, спрашиваю? — повторил Буратино, строго насупив белые брови.
-Ниоткуда,— вздохнув, ответил я и, жалостно скривившись, добавил: — Нищий я... Папка с мамой погибли...
Но это не растрогало долговязого.
—Врешь, ты вор! — сказал он сквозь зубы. — Вчера под дубом кто мой пирожок украл?.. — и, замахнувшись, сразу ударил меня по лицу.
Я пошатнулся, но не упал. Ужасно обидно было. Кулаки сами по себе сжались. Так и подмывало наброситься на долговязого, повалить его на землю и бить, бить!.. В ту минуту он показался мне в сто раз хуже врага. «Вор»! Как это обидно!.. На партизана сказал вор!.. Это на того, кто не спит ночами, кто часто мокнет под дождем и по шею сидит в болоте. Кто ежедневно рискует жизнью, может, ради него рискует, чтобы он был счастлив!.. Я уже было замахнулся, чтобы дать «сдачи», но сразу же сдержался и горько заплакал. Сдержался потому, что вспомнил командира, бойцов, которые ждали моих разведданных... Заплакал от обиды и еще потому, что нельзя достойно ответить.
Я хорошо помнил приказ командира о выполнении задания. Твердо знал, что вступать в драку с пастухами не следует, это обострит наши отношения, и тогда будет труднее, а то и совсем невозможно попасть в Радогощу... «Надо терпеть. Надо терпеть»,— приказывал я сам себе.
Неожиданно в мою защиту выступил один из пастушков, Он был моложе Буратино, ниже ростом, уже в плечах, Ему было лет одиннадцать, не больше. Подойдя к долговязому забияке, мальчик ударил его кулаком в бок и хрипло проговорил:
-Чего привязался к человеку? Говорил же вчера, что твой пирожок съел Серко тетки Губрейки.
-Не ври! Это он его украл! — не отступал Буратино, ухватив меня за рубашку.
—Ничего я не вру! Ты сам врешь! Вон Коля тоже видел. И, хотя Коля подтвердил кивком головы, Буратино все равно не сдавался:
-Если не украл, так украдет. Зачем сюда пришел? — вопрошая, дергал он меня за рубашку.
—Не к тебе пришел,— заступился мальчик.
-И не к тебе! Подумаешь, защитник нашелся, я... — и толкнул его в грудь.
-Ты полегче, а то расскажу папке, будешь тогда знать... — насупившись, ответил мой защитник.
-Очень я испугался твоего папку,— сказал Буратино и, отпустив меня, подошел к мальчику, — Хочешь, дам?
-А ну дай...
-Ну и дам!..
Однако не ударил. Видно, он все же боялся отца этого мальчика. С незнакомым куда безопасней иметь дело, и Буратино опять привязался ко мне:
-Ну, зачем ты сюда пришел? Что тебе тут надо? Я не мог сказать правду.
-Хлеба пришел просить,— жалобно протянул я.
—Нашел где просить. Убирайся отсюда! — и толкнул меня в грудь.
Но уйти я не мог. Мне нужно было мимо часовых пройти в село вместе с пастухами. «Как же с ними помириться? — думал я. — Если бы не Буратино, с теми ребятами проще было бы. Что делать?» Тут я вспомнил о ножике, который лежал у меня в кармане. Вытащил его и сказал:
—А выменять хлеба можно?
Заметив красивый нож, Буратино сразу же переменился. Потеплел его взгляд, прояснилось лицо, а голос стал мягким и даже приятным. И как будто нос у него стал поменьше, и ноги короче. Он весь как-то похорошел и уже не казался мне таким противным. Схватив ножик, он спросил:
—Немецкий?
Я кивнул головой.
-Не ври.
-Не вру.
-А почему тут нет фашистского знака?
-Потому, что... на мелочах они не ставятся,— ответил я.
-Много ты понимаешь!.. У меня дома есть ложка с выделкой вместе. С одной стороны выделка, а с другой ложка. И там знаешь что — череп и кости выбиты! Эсэсовская ложка! Мне мать из Сантарки принесла, там партизаны целый гарнизон разгромили...
Он смолк на минуту, задумался. Потом безразлично махнул рукой и сказал:
—Так и быть, пускай будет без фашистского знака! А то, может, ты где украл его,— так меня еще повесят. Пока вернутся наши, я еще себе достану и со знаком. — И пояснил: — Это я для истории, для школьного музея собираю! У меня есть... — но осекся и перешел на другое: — За нож я дам пирожок с грушами и черникой, только чтобы до обеда за коровами моими присматривал. А то я хочу свисток сделать.
Я очень обрадовался: присматривать за коровами — это значит войти с ребятами в контакт, а там дело пойдет! Но на всякий случай затаил свою радость и неудовлетворенно проговорил:
—Немного маловат твой пирожок, но что поделаешь, есть очень хочется. Ладно.
Бегая босиком по колючей траве, я гонялся за непослушными коровами. А когда пастухи гнали скотину домой на обед, я тоже, срезав прутик, пошел с ними. Возле крайних хат стояли немецкие часовые с автоматами на груди. Поравнявшись с ними, я заволновался. Но те не обратили никакого внимания: какое им было дело до того, пять пастушков плетутся за коровами или шесть!
