Владимир Выговский - Огонь юного сердца
Допрашивал группенфюрер немного иначе, чем штурмшарфюрер СС Магденбург. Он не бил меня, не нервничал, а спокойно, тихо, ровно через каждые полчаса задавал один и тот же вопрос: где явка? Но это быстро ему надоело, и он перешел к другому приему, более жестокому: в течение нескольких суток не давал мне спать. После таких пыток я совсем обессилел, не мог ходить и под конец потерял сознание. Что делали со мной врачи, присланные группенфюрером СС, я не знаю, только через сутки я почувствовал себя лучше. Гестаповец выждал еще несколько дней и опять взялся за свое дело. Хотя очень страшно, тяжело было, однако я, как и прежде, молчал.
Наконец мое поведение вывело из равновесия группенфюрера СС. Он приказал надсмотрщикам кормить меня только одной соленой рыбой и не давать ни капли воды. Я сперва не знал, в чем дело, с жадностью набросился на рыбу, а потом горел от жажды. Наверное, это самые тяжелые пытки, какие только есть на свете!.. Камера внезапно стала для меня тесной, я бросался из угла в угол, бил ногами в дверь, кричал, но воды не давали. Зато в той комнате, где велся допрос, куда ни глянешь, всюду графины с водой: на окне, на столе, на стульях... Я невольно впивался глазами в воду. Группенфюрер СС делал вид, что не замечает, медленно наливал себе в стакан пиво, пил, долго смакуя... А хитрые мышиные глазки внимательно следили за каждым моим движением. Они замечали, как я, не выдержав, глотал слюну, как языком касался пересохших губ...
Что, пить хочешь?
Нет,— отвечал я через силу.
—Врешь! Дай ответ хоть на один вопрос: где явка? — и ты будешь пить столько, сколько тебе захочется.
Я ничего не знаю... Я не хочу... пить...
Sehr gut, fortfuhren!
Через час то же самое... Наконец я не выдержал и смахнул со стола графин. В кабинет немедленно влетели гестаповцы и с кулаками набросились на меня.
—Halt, Dummkopf! Nicht schlagen! — злобно гаркнул группенфюрер СС и тут же спокойно заговорил: — Ай-я-яй, разве можно такое крошечное бить!.. Достаточно одного удара— и все пропало. Убить проще простого. Sonde!..
Гестаповцы мгновенно принесли метровую кишку, повалили меня на пол и, разжав насильно рот, начали запихивать ее в
горло... Я задыхался, из глаз текли слезы, а группенфюрер СС ходил по комнате, командовал:
— Глотай! Дыши носом! Глотай!
Один из гестаповцев разбавил полстакана соли и через кишку влил в меня...
В камере я не мог себе найти места. Очень жгло в желудке, очень хотелось пить. Я бросался от стенки к стенке, припадал губами к каждому влажному пятнышку, лизал вспотевшие двери, а жажда все больше жгла тело...
Не знаю, что было бы со мной, если бы ночью опять не пришел в камеру мой неизвестный тайный друг-невидимка. Он напоил меня вдосталь водой и сунул в карман плитку шоколада, на которой было выцарапано печатными буквами: «Мужайся, товарищ! Близок час освобождения!»
ОДЕЖДА ФАШИСТА, СЕРДЦЕ КОММУНИСТА
Меня внезапно перестали брать на допрос: должно быть, группенфюрер СС занялся более срочными делами. Я немного окреп и уже без особых усилий мог ходить по камере. Может, сотый раз перечитывал надписи на стенах, кусал ногти и все ходил из угла в угол. Но чаще всего, подтянувшись на дрожащих руках, я выглядывал сквозь маленькое оконце на волю. Там была весна, пели птицы, весело светило солнце. А в камере все равно было полутемно, мрачно, от спертого воздуха кружилась голова. В такие минуты особенно тяжело было на душе, хотелось плакать...
Спустившись вниз, я закрывал лицо грязными руками, прижимался к холодной стенке и тихонько, чтоб не слыхали надзиратели, рыдал. Обидно было, что тогда, в Могильне, не сумел сбежать; теперь уж такая возможность не повторится...
Но, как оказалось, участь моя не совсем беспросветная: настал наконец час моего освобождения!.. Это было поздно ночью. Сквозь сон мне послышалось, что скрипнула дверь. Я открыл глаза и при едва различимом свете увидел, что в камеру осторожно вошел какой-то человек. Присмотревшись к нему, я узнал рыжего гестаповца с фюрерскими усиками, который часто водил меня на допрос.
«Неужто опять начнется?..» — с тревогой подумал я.
Гестаповец подошел ко мне и, присев на корточки, тихо заговорил:
Тебя зафтра стреляй, ферштейн?.. Капут, понималь?
Ну и пускай!,. А тебе-то что?
—Ш-ш-щ... Я твой друк, ферштейн? Мы будем бежаль! Лес! Партизан! Ферштейн?.. Гут?
Я молчал, ничего не понимая, смотрел на него.
—Не понималь?..— В его голосе слышались нотки обиды» — Русски Ленин — коммунист, дейч Тельман — коммунист... Ти, я — друк, ферштейн?.. Коммунист...
Я сделал вид, что ничего не понял. Он что-то прошептал по-немецки и тихо начал насвистывать «Интернационал». Потом при красном свете карманного фонаря он заглянул в словарик.
—Одежда — фашист, сердце — коммунист, ферштейн?..— сказал он, тыча себя в грудь пальцем.— Мы будем бежать в лес!.. Партизан!.. Понималь? — И, вытащив из кармана пистолет, протянул мне.
Не знаю почему, но я, несмотря на столько провокаций, поверил этому гестаповцу и, не раздумывая, пошел за ним.
У выхода он сделал мне предупредительный знак рукой — поблизости был часовой в будке. Я остановился, потом свернул за угол и припал к стенке. Еще одной преградой был для нас забор. Обойти его было невозможно, и мы начали перелезать. Но вдруг часовой, почувствовав, наверное, что-то недоброе, выскочил во двор и не своим голосом закричал:
—Halt! Halt!
Всполошилась вся охрана. Словно дождь, посыпались пули. Освободитель, отстреливаясь, помог мне скорее взобраться на забор и стал влезать сам. Но вдруг он как-то странно сгорбился и медленно сполз на землю. Я уже был на другой стороне и, прижавшись к щели, испуганно спросил:
—Что с вами?!
—Verwundet... ранен... Schlup... конец... Lebe woh!... Lebe woh!. Прощай, друк...— хрипло проговорил он и, приложив себе ко лбу дуло пистолета, выстрелил.
—А-а-а! — с ужасом крикнул я и бросился бежать.
СТАРШИНА
Солнце уже заходило. Лучи его золотили верхушки деревьев, зеркалами светились окна сельских хаток. Легкий дымок, который прямо поднимался из труб, казался розовым. Где-то
высоко в голубом небе заканчивал свою монотонную песню жаворонок.
Тропинка, по которой я шел, обогнув маленькую речку с густо поросшими осокой берегами, привела меня в село Пугачевку. Прислушиваясь к разговорам в других селах, я узнал, что тут очень часто бывают партизаны. От десятидневных поисков и голода я совсем обессилел, едва волочил ноги. Тяжело было... очень тяжело, но все-таки это была свобода! Из какой-то хаты доносился приятный запах жареного лука. Во рту стало влажно, и как-то неприятно заныло в желудке. Захотелось зайти в какой-нибудь двор и попросить поесть, но мысль о партизанах была куда более сильной и безотлагательной и подгоняла меня вперед.
В селе я не нашел партизан. Раздосадованный, доплелся я до ближайшей мельницы, что стояла за околицей села, и скорее упал, чем сел подле ее стены. «Что делать? Куда идти? Где искать их?..» Тоска и отчаяние охватили меня... Не хотелось жить, тревожные мысли не давали покоя. Рукой машинально ухватил кусок глины, лежавший возле меня, и на стене со злостью написал: «Смерть Гитлеру-фюреру!»
—Ты что это тут пишешь? — внезапно услышал я чей-то голос и, оглянувшись, увидел высокого полицейского.
От неожиданности я вздрогнул и, сразу опомнившись, бросился бежать.
—Стой! Стой! — крикнул полицейский, догоняя меня. При мысли, что опять смогу попасться, подкашивались ноги.
Пустой желудок и многодневная ходьба давали себя знать, «Не догонит — пристрелит. Пытки перенес, из гестапо убежал, а тут пропаду... Ой, как по-дурацки все сложилось!» И в то же мгновение, споткнувшись, упал.
—Зачем было убегать?—сказал полицейский, приподнимая меня.— Знал ведь, что догоню. Пристрелю за это! — и полез в карман.
Не найдя ничего, он недовольно поморщил нос и полез в другой карман.
—Патрон... куда же я его дел?..
«Дурной какой-то,— подумал я,— или неопытный еще». Но вот лицо его посветлело.
«Нашел!..» — со страхом промелькнуло у меня в голове.
—Ну,— как-то таинственно проговорил он,— прощайся с жизнью!..— И сразу перед моим носом завертелась... конфетка в прозрачной обертке.— Что, малыш, испугался? На, бери, не
бойся, мы партизаны,— и, взяв меня за руку, повел к мельнице,— Ты повсюду так пишешь? — показал он на стенку. Я молчал.
—Смотри, герой, а то фашисты за такие вещи не помилуют: хату сожгут, родных расстреляют.
-А их и так нет...
-Сирота?
-Я кивнул головой.
-А у кого ты живешь?
-Ни у кого...
-Это как? У тебя совсем никого нет?
-Нет...
-Тогда поедем с нами.
-Я недоверчиво посмотрел на него, переминаясь с ноги на ногу.
-Поедем?
-Поедем!
На подводы, которые подъехали к мельнице, вооруженные люди спешно начали грузить мешки с мукой.
