Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии
1. Позволить республиканцам остаться правительством на бумаге, подконтрольном социалистам, разрешить им навязать государственный контроль на территории с населением, придерживающимся правых взглядов, и заключить какое-то соглашение о том, что они не будут трогать города, деревни и регионы, где анархисты составляют большинство, чтобы они могли там организовать управление так, как считают нужным, и надеяться, что республиканцы будут придерживаться этого соглашения (это можно назвать вариантом «на удачу»).
2. Объявить, что все должны сформировать местные народные ассамблеи и решить самостоятельно, каким образом они хотят организовать самоуправление.
Второй вариант больше соответствует анархическим принципам, но последствия вряд ли были бы намного лучше. В конце концов, если бы жители, скажем, Бильбао решили бы создать местное правительство, как именно можно было бы этому воспрепятствовать? Городские советы, где церковь или землевладельцы имели общественную поддержку, скорее всего, вернули бы старое правое правительство; социалистические и коммунистические территории поставили бы во главе социалистических или коммунистических чиновников; правые или левые государственники сформировали бы противоборствующие конфедерации, и каждая бы объявила себя законным правительством Испании. Иностранные государства признали бы то или иное правительство, поскольку никто не захотел бы обмениваться послами с антиавторитариями вроде FAI (даже предположив, что FAI захотела бы обменяться послами с ними, а этого бы не случилось). Другими словами, война бы закончилась, но политическая борьба продолжалась бы, и огромные регионы Испании, скорее всего, выглядели бы как сегодняшний Чьяпас, где каждый район или сообщество разделено между анархистскими и антианархистскими группировками. Окончательная победа была бы долгим и напряжённым процессом. Единственным способом победить государственнические анклавы было бы привлечь на свою сторону следующее поколение, чего можно было бы достичь, создавая очевидно более свободную, приятную, красивую, безопасную, непринуждённую и приносящую удовлетворение жизнь в антиавторитарных коммунах. Иностранные капиталисты, с другой стороны, даже если бы не вмешивались военным путём, сделали бы всё возможное, чтобы остановить угрозу заражения хорошим примером, используя экономические бойкоты и подрывную деятельность и вливая огромные средства в авторитарные зоны. В конце концов, всё возможно зависело бы от того, насколько анархистские победы в Испании вдохновили бы подобные восстания в других частях мира.
Смысл этого упражнения на воображение в том, что в истории не существует явных прорывов. Обратная сторона старой идеи мгновенного прорыва, когда государство и капитализм терпят поражение, — это мысть о том, что всё, что не достигает этого результата, не считается победой. Если капитализм устоял, если наши когда-то радикальные идеи становятся частью рынка, это значит, что капитализм победил. Мы проиграли, нас просто поглотили. Мне кажется это абсурдным. Можем ли мы сказать, что феминистское движение проиграло, что оно ничего не достигло, просто потому что корпоративная культура на словах стала порицать сексизм, а капиталистические фирмы стали продавать феминистские книги, фильмы и другие продукты? Конечно же, нет: если им не удалось разрушить капитализм и патриархат одним ударом, это один их самых явных знаков того, что мы продвинулись вперёд. По-видимому, любая эффективная дорога к революции будет включать бесконечные случаи поглощения, бесконечные победоносные кампании, бесконечные краткие моменты восстания или времена бегства и ухода в подполье. Мне тяжело даже думать о том, как это всё может произойти. Но для начала нам нужно прежде всего признать, что на самом деле в некоторых случаях мы выигрываем. В действительности в последнее время мы добились довольно многого. Вопрос в том, как разорвать этот порочный круг восторга и разочарования и прийти к каким-то стратегическим образам (чем больше, тем лучше) того, как сделать так, чтобы эти победы накладывались друг на друга, как организовать нарастающее движение на пути к новому обществу.
Практическое руководство идеалиста по будущему краху системы
Что такое революция? Мы думали, что знаем ответ. Революцией считался захват власти силами народа с целью трансформации природы политической, социальной и экономической системы в стране, в которой она происходила, обычно в соответствии с определёнными фантастическими представлениями о новом справедливом обществе. Сегодня мы живём в мире, где в случае, когда повстанческие войска захватывают город или массовые восстания свергают диктатора, практически невозможно добиться подобных последствий. Когда глубокие общественные изменения происходят — как, например, подъём феминизма — скорее всего, они принимают совершенно иную форму. Не то чтобы революционные мечты перестали существовать. Но революционеры нашего времени редко считают, что могут осуществить их сегодня таким же образом, как французские революционеры в момент взятия Бастилии.
В такие минуты имеет смысл оглянуться назад и спросить себя: были ли революции вообще такими, какими мы их воспринимаем? Я считаю, что человек, который ответил на этот вопрос наиболее объективно, — это великий историк Иммануил Валлерстайн. Он утверждает, что в последнюю четверть тысячелетия революции заключались в первую очередь в трансформации политического коллективного разума в планетарном масштабе.
Уже во времена Французской революции, отмечает Валлерстайн, существовал единый мировой рынок и в большой степени и единая мировая политическая система, в которой главенствовали огромные колониальные империи. В итоге взятие Бастилии в Париже могло иметь последствия в Дании или даже Египте, причём такие же глубокие, как и в самой Франции, а в некоторых случаях даже более основательные. Поэтому он говорит о «мировой революции 1789 года», за которой последовала «мировая революция 1848 года», что означало, что революции начинались почти одновременно в 50 странах, от Валахии 66 до Бразилии. Ни в одном случае революционерам не удалось захватить власть, но впоследствии учреждения, вдохновлённые Французской революцией, в частности, всеобщая система начального образования, были образованы практически везде. Подобным образом, Русская революция 1917 года была мировой революцией, которая в большой степени повлияла на «Новый курс» 67 Рузвельта и европейские социальные государства так же, как и на советский коммунизм. Последняя мировая революция случилась в 1968 году, которая, подобно революции 1848 года, имела место почти везде, от Китая до Мексики, не захватила власть ни в одной стране, но тем не менее изменила всё. Это была революция против государственной бюрократии и за неразрывность личного и политического освобождения. Самое большое достояние этой революции — это, скорее всего, рождение современного феминизма.
Следовательно, революции — это явления планетарного масштаба. Но есть ещё кое-что. Чего они на самом деле достигают, так это изменения основных предположений о том, что такое политика в целом. В свете революций идеи, считавшиеся сущим фанатизмом, быстро становятся общепринятыми понятиями для дискуссии. До Французской революции идея о том, что изменения — это хорошо, что правительственная политика — это надлежащий способ управлять этими изменениями, что правительства получают власть от субъекта под названием «народ», считались утверждениями, которые можно было услышать от чудаков и демагогов, ну, или в лучшем случае от кучки свободомыслящих интеллектуалов, которые проводят время за дебатами в кафе. Спустя поколение даже самые консервативные судьи, священники и директора были вынуждены как минимум на словах признавать эти идеи. Вскоре мы достигли положения, в котором находимся сейчас: необходимо заявлять об идеях для того, чтобы кто-то хотя бы заметил, что они существуют. Они стали общепринятыми, основой политической дискуссии.
До 1968 года большинство мировых революций просто вносили практические изменения: расширенное избирательное право, всеобщее начальное образование, социальное государство. Мировая революция 1968-го, напротив, — неважно, проходила ли она в виде восстания студентов и молодых специалистов, поддержавших призыв Мао к Культурной революции в Китае, или в Беркли и Нью-Йорке, где её представлял союз студентов, «деклассированных элементов» и культурных бунтарей, или даже в Париже, где это был союз студентов и рабочих, — была бунтом против бюрократии, послушания и всего, что стесняло человеческое воображение, проектом, выступающим за радикальное изменение не только политической и экономической жизни, но и всех аспектов человеческого существования. В итоге в большинстве случаев бунтари даже не пытались захватить государственный аппарат, они подвергали сомнению само его существование.
