Питер Сингер - Освобождение животных
прозаично: «Жизнь животного покрыта тайной! Обширный мир мыслей и немых
страданий. Вся природа протестует против варварства человека, которого нельзя
понять, который унижает, оскорбляет и мучает своих собратьев, стоящих ниже его.
Жизнь, смерть! Ежедневное убийство, которое питает за счет животных, эти тяжелые и
горькие проблемы безжалостно теснятся перед моим разумом. Несчастное
противоречие. Давайте надеяться на существование другой сферы, в которой основание
и жестокие судьбы не коснуться нас». Историк Мишле, казалось, верил, что мы не
можем жить без убийства.
Другим, кто признает утешение грехом в том, что мы не можем жить без того, чтобы не
убивать, был Артур Шопенгауэр. Шопенгауэр оказал большое влияние на процесс
проникновения восточных идей на запад и в нескольких пассажах он показал
контрасты между «отвратительным» отношением к животным, преобладающем в
западной философии и религии с таковыми в буддийской и индуистской сфере. Его
стиль изложения и полемики — острый, презрительный, насмешливый со множеством
острого критицизма западных позиций — звучит вполне современно даже сегодня.
После ряда обычных острых пассажей, Шопенгауэр быстро сосредотачивается на
вопросе убийства ради пищи. Он приходит к отрицанию, что человечество способно
жить и выжить без убийства для питания (он прекрасно знаком с ситуацией в Индии в
этом отношении), но свое мнение он провозглашает так: «Без животной пищи в
условиях Севера человеческая раса не сможет даже существовать». Хотя Шопенгауэр и
не ставит исходным пунктом вопрос о географических различиях, он добавляет, что
смерть животного должна быть выполнена как можно более «легким способом», при
помощи хлороформа.
Даже Бентам, ясно изложивший необходимость расширения прав существ
нечеловеческого происхождения, закончил изложение своей точки зрения так:
«...имеется очень хорошее объяснение, почему мы причиняем им страдания, потребляя
их в пищу, поскольку нам нравится есть; мы делаем лучше для них и никогда не делаем
хуже. Они не имеют этого длинного затяжного периода предчувствия и ожидания
будущей нищеты и несчастий, который мы имеем. Они обычно страдают и умирают на
наших руках и всегда как можно быстрее и посредством способа, причиняющего
наименьшую боль, чем тот, который неизбежно ожидал бы их, находись они в
природных условиях».
Как бы тщательно не прорабатывались теоретические возможности малоболезненного
убийства, массовые убийства животных для питания не будут и никогда не были
малоболезненными. Когда Шопенгауэр и Бентам писали свои труды, забой животных
был еще более ужасающим делом, чем сегодня. Животных принуждали покрывать
большие расстояния пешим прогоном, направляясь на бойню погонщиками,
заинтересованными лишь в том, чтобы закончить перегон как можно скорее. Стадо
может провести в пути два или три дня, пока попадет на забойный двор, находясь это
время без пищи и, возможно, без воды; затем они будут зарезаны варварскими
методами без каких либо форм предварительного оглушения. Несмотря на
патетические слова Бентама, они после пережидания в загоне войдут в забойный двор и
ощутят обонянием запах крови их товарищей.
Вильям Пэли, так же, как и Дарвин, придерживался по отношению к животным
нравственной позиции ранних поколений, хотя он и снес интеллектуальные
фундаменты этих позиций. Он продолжал обедать мясом тех самых существ, которые,
как он говорил, были наделены талантами и способностями любви, памяти,
любознательности и симпатии друг к другу. И он отказался подписать петицию,
обращенную RSPCA (Королевское общество по предотвращению жестокого обращения
с животными) в прессу о законодательном контроле над экспериментами на животных.
Его последователи сошли с избранного ими пути, заявив, что хотя человек и является
частью природы и происходит от животных, это не дает оснований для пересмотра и
изменения его статуса. Отвечая на обвинение, что идеи Дарвина подрывают
достоинство человека, наибольший защитник Дарвина Томас Гексли сказал: «Нет
никого более убежденного, чем я, что громадная пропасть между цивилизованным
человеком и животными... наша почтительность и благодарность за благородство
человечества не будет уменьшаться от знания того, что человек по своему составу и
структуре — одно из животных...»
Здесь мы более ясно видим идеологическую природу обоснования и оправдания
использования нами животных. Это очерчивает отличительную характеристику
идеологии, задача которой противодействовать опровержению. Если из-под этой
идеологической позиции фундаменты были выбиты, то новые фундаменты должны
были быть найдены, иначе идеологическая позиция окажется в подвешенном
состоянии, бросая вызов логическому эквиваленту законов земного тяготения. В
данном случае относительно позиции отношения к животным, то, по-видимому,
именно последнее и случилось. В то время, как современная точка зрения на место
человека в мире чрезвычайно отличается от всех ранних взглядов и подходов, которые
мы изучали, в практической плоскости в наших действиях относительно других
животных мало что изменилось. Их интересы принимаются в расчет только тогда,
когда они не сталкиваются с интересами человека. Если же возникает такое
столкновение (даже столкновение между жизнью нечеловеческого животного и
гастрономическим предпочтением человеческого существа), то интересами
нечеловеческих жизней пренебрегают. Нравственные позиции прошлого были
слишком глубоко внедрены в наш разум и нашу практическую деятельность, поэтому
ломка или перестройка их связана с обширными изменениями в наших собственных
знаниях, знаниях как самих себя, так и других животных.
6. Кто и как защищает спесиецизм сегодня
Из предыдущих глав мы увидели, как разрушением фундаментальных моральных
принципов равных подходов к рассмотрению тех или иных интересов, которыми
должны определяться наши отношения со всеми существами, человечество взвалило
бремя страданий на нечеловеческие существа, руководствуясь при этом весьма
тривиальными целями. И мы увидели, как западные мыслители, поколение за
поколением, искали способ защитить право человечества делать это. В этой последней
главе я рассмотрю ряд направлений, в которых сегодня практический спесиецизм
находит поддержку и продвигается. Рассмотрим также различные аргументы и
извинительные приемы, которые еще используются для защиты и оправдания рабства
животных. Некоторые из таких оправданий будут, я надеюсь, противостоять позициям,
изложенным в этой книге, поэтому нам представляется удобный случай ответить на
вопросы, наиболее часто задающиеся по делу об освобождении животных. Эта глава,
будучи продолжением предыдущих, имела также назначение показать сохранение
идеологии, чью историю мы прослеживаем ко временам составления Библии и Древней
Греции. Сейчас важно показать и критически оценить эту идеологию, потому что хотя
современные позиции по отношению к животным достаточно благоприятны (по очень
избранным направлениям), однако некоторые улучшения условий жизни животных
были сделаны без изменений основных позиций отношения к животным. Такие
усыпляющие улучшения таят в себе (и будут всегда такими) опасность эрозии
движения за освобождение животных, пока мы не изменим в корне нынешнюю
позицию к животным, санкционирующую безжалостную эксплуатацию нечеловеческих
существ в угоду целям человека. Только коренной ломкой западного мышления более
2000 лет формировавшего свое отношение к животным, мы сможем создать прочные
основы для избавления от этой эксплуатации.
Наши отношения к животным формируются, когда мы еще очень молоды и фактически
начинаем питаться мясом в раннем возрасте. Довольно интересно, что многие дети
поначалу отказываются есть мясо животных и приучаются к этому только после
энергичных усилий их родителей, ошибочно верящих, что это необходимо для
хорошего здоровья. Как бы ни расценивать эту непроизвольную инициативную
реакцию ребенка, заметим, что мы едим мясо животного задолго до того, когда мы
способны понять, что едим мертвое тело животного. Поэтому мы можем никогда не
