Андрей Шляхов - Татьяна Пельтцер. Главная бабушка Советского Союза
Да, в ноябре 1927 года Татьяна была на пике своего счастья. А после того, как достигнешь пика, начинается спуск вниз…
Татьяна умела печатать на машинке. Выучилась сама, когда это потребовалось для одной из ролей. Сначала собиралась просто научиться достоверно стучать по клавишам и двигать каретку, но незаметно для себя освоила печатание по-настоящему. Делов-то – запомни, где какая буква, и стучи по клавишам! Поэтому еще в Москве они с Гансом договорились, что она станет работать машинисткой в советском торгпредстве в Берлине. Туда брали далеко не всех, потому что эта работа считалась очень ответственной и была связана с секретными документами, но Ганс пользовался определенным весом, и, кроме того, за Татьяну замолвил словечко сам Рубен Катанян, тот самый Катанян, который в 1920 году был начальником политотдела Политуправления Реввоенсовета. В 1927-м Катанян занимал высокий пост в Прокуратуре РСФСР, но до этого он успел недолго поруководить советской внешней разведкой и побыть генеральным консулом СССР в Берлине. Уйдя в Прокуратуру, Катанян в какой-то мере продолжал быть причастным к германским делам (ведь бывших разведчиков не бывает, не так ли?), и потому для него не составило труда помочь Татьяне.
Берлин оказался совсем не таким, как виделось из Москвы, и работа оказалась совсем не такой, как ожидала Татьяна. Атмосфера в постпредстве была невероятно напряженной. Все друг друга подозревали, начальство постоянно твердило о бдительности, на выходе Татьяну через день обыскивали, проверяя, не выносит ли она какого-нибудь документа, работать приходилось быстро, много, и попробуй только сделать где-нибудь ошибку. Букву еще можно не ту поставить, но если переврать какую-нибудь цифру, то придется доказывать, что ты сделала это случайно, а не намеренно исказила данные. Документы получались под расписку, сдавались тоже под расписку, да что там документы – использованные копирки тоже надо было сдавать под расписку, ведь по ним можно было прочесть то, что печаталось. Время от времени к столу машинистки подходил кто-то из проверяющих и начинал сосредоточенно копаться в ведре для мусора, проверяя, не выброшено ли туда что-то важное. У каждой машинистки было свое пронумерованное ведро…
Привыкнуть к новой работе было можно, несмотря на то, что она разительно отличалась от руководства драмкружком и совершенно не соответствовала характеру Татьяны. 1930 год, Советская страна окружена врагами, в самой Германии обстановка крайне сложная… Но Татьяне казалось, что в трудной ситуации сотрудники торгпредства должны помогать друг другу, должны держаться вместе, а не есть друг дружку поедом и не стучать начальству о каждом сделанном шаге, о каждом сказанном слове.
Стучали все, отрабатывая оказанное им доверие и зарабатывая право остаться в Берлине еще на какой-то срок. Работа за границей, пусть даже и машинисткой, пусть даже и в таких тяжелых условиях, была огромным счастьем, привилегией, доступной лишь избранным. Татьяне завидовали – ишь ты, штучка-дрючка какая! Мы по семь комиссий прошли, долго ждали, когда нас утвердят на работу за границей, мы трясемся, чтобы нас обратно не отправили, а она вышла замуж за немца и приехала на все готовое. Ишь ты, артистка! Знаем мы этих артисток!
Отношения с другими сотрудниками постпредства не складывались, несмотря на все Татьянины старания. Ганс сначала успокаивал, советовал подождать, не совсем к месту вспоминал русскую присказку про «стерпится – слюбится», но со временем начал проявлять раздражение – ну опять ты за свое, сколько можно. А когда у Татьяны произошел конфликт с одной из торгпредских немок, противной и склочной Элеонорой Пик, оказавшейся дочерью видного немецкого коммуниста[63], то Ганс, узнав об этом, вместо сочувствия наорал на Татьяну и заставил ее извиниться перед Элеонорой, несмотря на то, что та была неправа. Совершенно неправа, с какой стороны ни посмотри. Суть конфликта заключалась вот в чем. Во время разговора с двумя другими сотрудницами Элеонора сказала, что не видит разницы между актрисами и проститутками. Все они, мол, одним миром мазаны и зарабатывают на жизнь одним и тем же ремеслом. Сказано это было громко, на все машбюро[64]. Разумеется, такие слова не могли не задеть Татьяну. Она сказала Элеоноре, что та не права, среди актрис, как и среди всех женщин, бывают и порядочные, и непорядочные… Слово за слово – и разгорелась перебранка, в ходе которой обе женщины наговорили друг другу резкостей. Но виновата же была Элеонора, косвенно назвавшая Татьяну проституткой. Но, оказывается, дочерям немецких коммунистических руководителей позволительно так себя вести. А любимому (ой – любимому ли уже?) мужу собственная карьера дороже чести и репутации его жены. Ганс с таким выражением лица произнес: «Ты что, с ума сошла? Это же дочь товарища Пика!» – что у Татьяны сразу же что-то оборвалось внутри. Она поняла, что убеждать и объяснять бесполезно. Да и что объяснять, ведь разговор с Элеонорой она передала мужу слово в слово. Татьяне стало как-то не по себе от мысли о том, что пустая женская ссора может перечеркнуть карьеру Ганса, и от того, что человек, которого она считала рыцарем, такой трус. Низкий расчетливый трус.
Ганса Тейблера тоже можно было понять. Наверное, любого можно понять, все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Просто ему стоило в самом начале их знакомства предупредить Татьяну о том, что карьера для него важнее любви и всего остального. Но он этого не сделал, и напрасно.
«Не спеши! – одергивала себя Татьяна, видя, что счастье ее улетучилось и все катится в тартарары. – Рвать получается быстро, а зашивать долго. Да и не все можно зашить». Ее чувства к Гансу были настолько сильными, что даже после того, как любовь угасла, ей трудно было сделать последний решительный шаг. Она убеждала себя, что надо потерпеть.
Но рано или поздно любая чаша терпения переполняется. Последней каплей стала роль «Инги» в одноименной пьесе драматурга Анатолия Глебова, которую предложил Татьяне немецкий режиссер (и коммунист) Эрвин Пискатор. У Эрвина была в Берлине своя труппа, называвшаяся «театром Пиксатора». Татьяна с радостью ухватилась за это предложение, увидев в нем не только возможность вернуться на сцену, но и возможность уйти из давно опостылевшего ей торгпредства. Сочетать игру в театре и работу машинисткой было невозможно. Работа в торгпредстве, связанная с частыми задержками чуть ли не до полуночи, не давала возможности репетировать даже по вечерам.
Узнав о намерении Татьяны уйти из торгпредства, Ганс пришел в ужас и начал объяснять, что она не может так поступить. Ей доверили важную, ответственную работу, связанную с допуском к секретной информации, и она не имеет права бросать эту работу по собственному желанию. За нее поручились ответственные товарищи, и она обязана оправдать их доверие. И как вообще можно менять хорошую перспективную работу в советском учреждении на такой театр, как у Пиксатора? Велика честь – играть перед рабочими на окраине! Ради этого она намерена пренебречь тем доверием, которое ей оказали? Неужели она не понимает, что доверие оказывают только один раз в жизни?! Второго шанса у нее не будет!
Порой Татьяне казалось, что тот Ганс, за которого она выходила замуж, остался в Москве, а в Берлине она живет с другим Гансом, похожим на первого, но совершенно чужим. Она попробовала было заикнуться о призвании, но Ганс ответил, что у жены может быть только одно призвание – слушаться мужа.
И это сказал коммунист, человек передовых взглядов!
Подумала ли она, как ее уход из торгпредства отразится на отношении к Гансу? Русские говорят: «Муж и жена – одна сатана» – и совершенно правильно говорят! Товарищи скажут, что Тейблеры не заслуживают доверия. Сегодня фрау Тейблер выкинула фортель, а завтра это сделает герр Тейблер… В конечном итоге разговор свелся все к тому же – к карьере Ганса.
Татьяна окончательно осознала, что ей пора сделать выбор. Или она жертвует всем ради карьеры мужа, или разводится с ним. Третьего не дано.
Решиться было трудно, но она все же решилась и сказала Гансу, что хочет развестись с ним и вернуться в Москву. Гори оно синим огнем, это торгпредство! Со всеми потрохами! Она не готова положить свою жизнь на алтарь Гансовой карьеры. Если уж выяснилось, что они совершенно разные люди с диаметрально противоположными взглядами на жизнь, то им лучше развестись. Детей у них нет, имущества, подлежащего дележу, тоже нет, так что развод будет простым – пустая формальность.
Оказалось, что все не так уж и просто. Развод грозил лечь пятном на безукоризненно чистую репутацию коммуниста Ганса Тейблера. Коммунисты вообще плохо относятся к разводам, а тут вдобавок особый случай – привез жену из Москвы в Берлин, устроил на работу в советское торгпредство и так далее…
Можно было ожидать, что Ганс начнет отговаривать Татьяну от развода, говорить о своей любви к ней, обещать исправить свои ошибки, но вместо этого Ганс заявил, что развод возможен лишь в одном варианте – таком, чтобы на него не упало ни малейшей тени.
