Феликс Максимов - Духов день
Лихо скинул разузоренный тяжкий кафтан на яблоневый сук, в рубахе да жилете длиннополом, посигал сапогами по целине, придерживая эфес бальной испанской шпаги.
Стояла Анна в снегу слепая, будто обокрали ее и оставили.
Подвело низ живота меж бедренных косточек, затянула мутная подлая боль. Мутороно, Господи. Кто со мной сегодня?
Скрипнули ворота, заскребли по наледи.
- Анна, Анна! Мы нашли Рождество! - крикнул Кавалер счастливый, взмахнул рукой - вся куафера мудреная по плечам рассыпалась - над губами парОк взлетел.
А за его спиной, за высокими сквозными воротами, икарийскими крыльями - пригорок пленного оленьего гая вздыбился. На белом пригорке - глазом не осилить красоту, расставлены домики снежные, с маковками да флюгарками, с окошками и крылатыми крылечками - мельницы, церковки, палаты, гостиный двор. Не сосчитать - сколько, вся Москва из снега выстроена и в каждом домике горела рождественская свеча, тонким светом, янтарем- яхонтом полнились наливные снега. Свет невечерний.
Без сердца вошла в ворота Анна. Ни слова не говоря, погуляли между снежными домиками, узнавали. Вот Белый Город, вот башни - Набатная, Водовзводная, Благовещенская, Кутафья, вот Константино-Еленинская, вот Безымянные - две сестры, вот Боровицкая с мостом и воротами. Успенская звонница, Чудов монастырь и Вознесенский и много, много иных, всей красоты на Москве и не расчислишь.
Так и странствовали подростки в Москве снеговой по пояс, стеснялись поступи великанской. А весной все растает.
Холодно. И горячего выпить хотелось, в горле першило.
Добрели до вершины холма, где перед беседкой Венериной папенькин кобель Любезный погребен под колонной. Опушка гая маячила за решеткой. Круглый летний стол под ивами поставлен. Лавки заиндевели. Сели друг напротив друга - Анна и Кавалер. Глазами не встретились. Кавалер нашелся, вынул из сапога высокого плоскую венгерскую флягу с кистями. Сначала сам отхлебнул. Любезно подал Анне. Она бесстрастно пригубила - и ожгло губы едкой перцовкой, точно прачечным ключевым кипятком.
Как во сне скверном, простудном, поняла Анна: нет и не было никакой подружки, сама, дура, нагадала ее, намечтала, наколдовала, как на пяльцах незримых вышила по своей прихоти фальшивым золотцем да серебрушкой.
Есть мужчина. Кавалер, он на погост идти не боится, и от Тех Самых и от мертвой мамы сбережет. И воскреснет Бог и расточатся врази его.
Сковала нёбо полынная тошнота, крепко сжала круглые колени Анна, поежила плечико, первая звезда над головой остекленела, маленькой Богородицей босоногой.
Уже все ей старухи нашептали, как оно бывает, но не могла понять Анна, как так можно... Церковные венцы над головой шафера держат, рушником запястья вяжут, вкруг алтаря обводят. Внезапно свет пиршественный гасят, и даже батюшка, перекрестив, оставляет одну.
А потом в темноте чужое, мясное, твердое, идет в целое в тесное, в кровяное и надо будет кричать сквозь зубы, в постельную изголовицу ногтями впиваться. Наутро простыни развернут - покажут родне невестины пятна, а потом и на балкон вывесят белье, будто для просушки, пусть все смотрят и головой кивают: Добро. Соблюдали целку до венца".
Будто угадал Кавалер обычные мысли.
Так чуднО головой покачал, обещал: "Быть нельзя, Анна"
Балуясь, встряхнул ивовую ветвь над бедовой цыганской своей головой и осыпался снег бисером сонным из Самарканда-города. Занавесь прихотливая, снежная, сыпучая разделила Анну и Кавалера.
Когда очнулась Анна Шереметьева - никого на том конце круглого стола не было. Только цепочка следов щучьей чешуйкой по холму вниз чернела, торопился мужчина исчезнуть, не попрощался.
В одиночку вернулась Анна домой. Не на своих ногах добралась до детского запечного угла.
Посмотрела на Пятый Гвоздь. Прикусила большой палец. Как же это может быть? Сволочи.
Раззявилась из паркетины свежая дырка. Сосновой смолой и воском тянуло из пустоты.
Сурово кликнула Аннушка девку,
- Здесь был гвоздь, отвечай, куда дели!
Забожилась девка с перепугу:
- Не браните, барышня! Давно выдернули клещами, очень гвоздок подметать мешал, ей-Богу!
- Пошла вон, - устало простила Анна. Одна у печки присела на корточках.
Неможется. Господи, когда ж это кончится, все опостылело, ломит голову, что со мной?
Сунулась под четыре крахмальные голландские юбки. Провела меж стыдными губами пальцем, будто себя зарезала посередине, и молча увидела, как по ладони впервые алый кровяной мазок взрослыми сгустками расплылся. Прижалась звенящим виском к краю печки и спать захотела.
Под веками ласково красный снег рассыпался завесой. Месячная ночь.
Хорошо, Господи. Надёжно. Все, как Ты хочешь, началось.
Глава 9
Иисус Христос у ворот стоит, с хлебом, с солью, со скатертью, со скотинкою-животинкою, слава Дево, слава, радуйся! Летит сокол с башенки, соколинка с высоких палат, сизые крыла сочетают, птицей четвероглазой становятся, единой плотью вдвоем. Идет Смерть по нашей улице, несет иглу острую, в зубах молочных кольцо обручальное, за пазухой блин горячий, Христу кланяется,в окна пальцем грозит, соколов в подол берет, швы распарывает, тело рвет на лоскуты, никого не милует - кому вынет, тому сбудется, кому сбудется, тому не минуется.
Созрела пресненская осень, пожарный урожай никем не знаемый собрали, холостая зима к Москве семихолмной посваталась, Иван Великий с поклонным подарком пришел к Сухаревой башенке - все сломанное срослось, все задолженное - выплакалось, все обещанное в тонком сне привиделось.
Жимолость, черемуха, верба и персидская сирень закричали без цвета и листвы по садам, обнажились до костей алые кустарники. Вороны взлетели над колокольнями и повисли в высоте снеговой крест на крест с охриплым граем.
Тяжеловозные колеса в расступице завертелись, жернова мельничные мололи медленно и перемалывали все, на ноги поднимались новые чужие дети, хлыстовские полосы рассвета на востоке восставляли из праха три города, а четвертому не бывать.
Приезжали к Анне чаевничать случайные подружки, желчно хвалили мебельную обивку и наряды, зеркало туалетное ливонской работы, да горностаевый палантин с хвостиками, женихов последний подарок.
Уж такие милостивые и добросовестные советчицы, что и копеечку задолженную вернут и мушку полудохлую в форточку с нравоучением отпустят, и мураша раздавленного оплачут, но взамен будут знать, кто Божий, кто не Божий, кому в раю духовные канты петь, кому в аду черным смрадом опозорят, кто в пустоте и бесславии трын-травой из собственных костей прорастет, кого и Господь за трапезой отрыгнет, не помилует.
Повзрослела Анна, стала неулыбчива, рассеянно каштановую косу против желтого оконного света заплетала, подруг слушала вполуха, что они там мяукали, хрустели бисквитами, сдобные патрикеевны замоскворецкие, отцветшие до срока сплетницы, сводни и грязнобайки.
Слишком рано поняла Анна неладное. И не хотела слушать, а слышала.
Трепались о Кавалере, все, кому не лень было губы разомкнуть.
Всколыхнулась зыбуха, болотная, деревенская зырянская грязная дюжина - Москва-теснина, угрофинская Макошь. Заковыляли весело мертвые переулки, собачьи площадки, разгуляи и сетуньские станы хитровывихнутые, светелки шерстопрядные, сраные теремки, христорадные просвирные пекаренки, кладовки затхлые да девичьи комнаты, что лет двести в полусне пыльном простояли.
Бороды псивые, царским топором не дорубленные, затопорщились; червивые скуфьи монашенок мирских полиняли. Паучихи, постницы, сухопарые сидодомицы загоношились, забулькали масляными голосами. Любит Москва с пылу-жару сплетенку, язык не лопатка, разведает, где кисло, где сладко, кто с кем на сеновале сговорился, кто потом дитя качал, кто о том молчал.
Околесицу несли москвички-лисички, как язвенную заразу с целованием, от крыльца к крыльцу.
За кого ты замуж собралась, Анна, Анна, опомнись, не плачь, охолони, откажись, на "нет" суда нет. Слепа ты, Анна, молода-зелена, где он твой Кавалер, кому ручку целует, на кого персидскую бирюзу очей своих тратит?
Нет его больше среди люда крещеного, и память о нем непристойна, прислуга врет, что по щучьему велению, обновилось лицо его, будто старая кожа сошла в одну ночь, прославилась северным сиянием по всей Москве красота беспокойная.
Не смотрит под ноги Кавалер,по-людски не кланяется свысока старшим, нам-то, посторонним, на него засматриваться боязно - а каково тебе будет, на рассвете с ним одну подушку делить? Господь человека в последние времена преисподней красотой карает, ты не выдержишь с ним, рудой истечешь, черной сухотой иссохнешь, как головешка, а он переступит, он дальше пойдет, на тебя, Анна, не оглянется.
Отказала подружкам от дома Анна. Велела рабе комнатной каждой сплетнице напоследок подарить полотенце из приданого сундука.
