Семён Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 4. Гражданская лирика и поэмы
Гелиоскоп
Среди гальки и песков
стал расти гелиоскоп.
Тропы крымские узки,
высоко стоит скала;
в жаркой чаще — лепестки
раскрывают зеркала.
Учится — за солнцем в путь
оборачиваться он,
чтобы мог на нем сверкнуть
с неба мчащийся фотон.
Бури солнца. Пятна. След
от кипящего ядра.
А у нас простой рассвет,
луч рождения утра.
Две горстки звезд
Оказалось — в небе есть и я —
в горстке отдаленного созвездия —
Ореолом
засиял
бледный отблеск,
это я —
Альфа — я,
Бета — я,
Гамма — я,
Дзэта — я…
Через сто парсеков — звездных лет —
твой ко мне донесся слабый след —
Через гущу
черноты —
свет бегущий
это ты —
Альфа — ты,
Бета — ты,
Гамма — ты,
Дзэта — ты…
Почему же не прошли насквозь
друг сквозь друга — эти горстки звезд?
Бездна! Где ж
эти мы?
Без надежд —
море тьмы!
Разлетелись
в стороны,
навсегда
разорваны —
Альфа — мы,
Бета — мы,
Гамма — мы,
Дзэта — мы…
Перед затмением
Уже я вижу времени конец,
начало бесконечного забвенья,
но я хочу сквозь черный диск затменья
опять увидеть солнечный венец.
В последний раз хочу я облететь
моей любви тускнеющее солнце
и обогреть свои дубы и сосны
в болезненной и слабой теплоте.
В последний раз хочу я повернуть
свои Сахары и свои Сибири
к тебе и выкупать в сияющем сапфире
свой одинокий, свой прощальный путь.
Спокойного не ведал Солнца я
нив ледниковые века, ни позже.
Нет! В волдырях, в ожогах, в сползшей коже
жил эту жизнь, летя вокруг тебя.
Так выгреби из своего ядра
весь водород, и докажи свой гений,
и преврати его в горящий гелий,
и начинай меня сжигать с утра!
Дожги меня! Я рад такой судьбе.
И пусть! И пусть я догорю на спуске,
рассыпавшись, как метеорит тунгусский,
пылинки не оставив о себе.
«Возьми свой одр!»
Шел дождик после четверга,
тумана, ветра, кавардака,
во тьме, достойной чердака,
луна — круглей четвертака —
неслась над пиком Чатырдага.
Обсерватория, с утра
раздвинув купол за работой,
атеистична и мудра,
как утренний собор Петра,
сияла свежей позолотой.
Синели чистые холмы,
над ними облако витало
в степных цветах из Хохломы,
и в том, что созерцали мы,
Мадонны только не хватало.
Как божье око, телескоп
плыл в облака навстречу зною,
следя из трав и лепестков,
обвалов, оползней, песков
за вифлеемскою звездою.
Здесь не хватало и волхвов,
и кафедрального хорала,
волов, апостольских голов,
слепцов, Христа, и твердых слов:
«Возьми свой одр!» — здесь не хватало.
ЗЕРКАЛА
Поэма (1969)
Зеркала — на стене.
Зеркала — на столе.
У тебя в портмоне,
в антикварном старье.
Не гляди! Отвернись!
Это мир под ключом.
В блеск граненых границ
кто вошел — заключен.
Койка с кучей тряпья,
тронный зал короля —
всё в себя, всё в себя
занесли зеркала.
Руку ты подняла,
косу ты заплела —
навсегда, навсегда
скрыли их зеркала.
Смотрят два близнеца,
друг за другом следя.
По нонам — без лица,
помутнев как слюда,
смутно чувствуют: дверь,
кресла, угол стола, —
пустота! Но не верь:
не пусты зеркала!
Никакой ретушер,
не подменит лица,
кто вошел — тот вошел
жить в стекле без конца.
Жизни точный двойник,
верно преданный ей,
крепко держит тайник
наших подлинных дней.
Кто ушел — тот ушел.
Время в раму втекло.
Прячет ключ хорошо
это злое стекло.
Даже взгляд, и кивок,
и бровей два крыла —
ничего! Никого
не вернут зеркала! —
Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто! Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи. И опять все то же. Ты все тоньше. Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще. А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани. Но, может, в стекле ты сохранней? И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом: приближаешься или отдаляешься ты? Там хранятся все хвои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы… И все же начала ты убывать. Зачем же себя убивать? Но сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас. Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней… Но —
в зеркалах не исчезают
ничьи глаза, ничьи черты.
Они не могут знать, не знают
неотраженной пустоты.
На амальгаме от рожденья
хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.
Так хлорвиниловая лента
и намагниченная нить
беседы наши, споры, сплетни,
подслушав, может сохранить.
И с зеркалами так бывает…
(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?
Метет история осколки
и крошки битого стекла,
чтоб в галереях в позах стольких
ложь фигурировать могла.
Но живопись — и та свидетель.
Сорвать со стен ее, стащить!
Вдруг, как у Гоголя в «Портрете»,
из рамы взглянет ростовщик?
…В серебряной овальной раме
висит старинное одно, —
на свадьбе и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.
За пестрой и случайной сменой
сцен и картин не уследить.
Но за историей семейной
оно не может не следить.
Каренина — или другая,
Дориан Грен — или иной, —
свидетель в раме, наблюдая,
всегда стоял за их спиной.
Гостям казалось: все на месте,
стол с серебром на шесть персон.
Десятилетья в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.
Но дело в том, что эта чинность
в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь притворяться наловчилась,
а правду знали зеркала.
К гостям — в обычной милой роли,
к нему — с улыбкой, как жена,
но к зеркалу — гримаса боли
не раз была обращена.
К итогу замкнутого быта
в час панихиды мы придем.
Но умерла или убита —
кто выяснит, — каким путем?
И как он выглядит, преступник
(с платком на время похорон),
кто знает, чем он вас пристукнет:
обидой, лаской, топором?
Но трещина, изломом призмы
рассекшая овал стекла,
как подпись очевидца жизни
минувшее пересекла.
И тускло отражались веки
в двуглавых зеркальцах монет.
Все это спрятано навеки…
Навеки, думаете? Нет! —
Все это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу — и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, — переплеты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома — это ведь библиотеки, где двойник па каждой странице: то идет, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи степ обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечет твой рот! Все тебя здесь берет — и когда-нибудь отберет навеки. И такую, как ты, уже не найдешь ни на одной из планет. Как это было мною оказано? —
