Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
Прыгая с камня на камень, они оказались на том берегу реки и пошли к заливу, где росли березы, а у самой воды простирались заросли камыша. Берегом, поросшим клюквой, зыбуном и болотным аиром, они подходили уже к заливу, как Трубин остановился и подозвал Чимиту рукой. Она подошла и стала смотреть, куда указывал Трубин.
На воде, в тени деревьев, плавали две крупные белые птицы.
— Лебеди!
Птицы поплыли от берега. Скоро они покинули затененную воду, и тут луч солнца упал в залив, и лебеди оказались в центре этого луча. Самец высоко поднял голову, выпрямился и, взмахивая крыльями, громко крикнул:
— Клу-у! Клэ-э! Клу-у!
С этой песней он поднялся в воздух, но так, что лапы его касались воды, и начал свой танец, делая большие круги вокруг самки и поднимая при этом каскады брызг. Каждый взмах белых крыльев сопровождался звучными хлопками черных лап по воде.
Постепенно сужая круги, лебедь сбавлял скорость бега и все ниже опускался на воду. Его лапы уже не хлопали по воде. Вот он сложил крылья и замер. Самка подплыла к нему и клювом поправила ему перья на голове и шее.
Они долго еще следили за птицами, которые медленно уплывали от берега. На серебристой воде их белое оперение с трудом было видно, а скоро и совсем ничего нельзя было разобрать.
Трубин и Догдомэ остановились на песчаной отмели, под старой березой, где протекал ручей.
— Я почему-то в лесу больше всего люблю березу,— говорила Чимита, срывая лист и жадно нюхая его.
Трубин, подняв голову, рассматривал кривые крапчатые сучья, свисавшие к земле.
— В степи как-то я наткнулся на берез. Они росли кучкой, а далеко окрест один ковыль. Стоял жаркий полдень, я устал, потому что шел издалека, и мне предстояло еще пройти немало. Деревья были молодые и давали очень небольшую тень. «Пожалуй, мне здесь не укрыться от солнца»,— подумал я с досадой и хотел уйти. И вдруг что-то случилось со мной. До сих пор не пойму. Или я много часов провел в степи, а одиночество всегда что-то навевает. Или еще какая причина... Не знаю. Только я почему-то остановился и стал смотреть на эти березы. Смотреть и слушать. По всей степи текло что-то веселое, светлое, чистое, просторное. Я торопливо ушел прочь, дав слово, что приду сюда, когда березы вырастут.
— И вы были потом там?— спросила Чимита.
— Нет. Рано. Они еще не подросли.
— Как жаль!
— Почему?
— Просто так.
На турбазу они возвратились вечером. В столовой возле сдвинутых столов танцевали отдыхающие. Играл районный джаз. Выделялся з джазе мужчина с бачками в белых брюках. Загудел барабан, и тот низким хрипловатым голосом запел по-английски, притаптывая в такт носком ботинка.
«Где я видел этого?— силился вспомнить Трубин.— И голос... Будто вчера слышал этот голос».
— Красиво поет,— сказала Чимита.— Вот тебе и районный джаз.
Трубин ничего ей не сказал, все пытался вспомнить, где он встречался с этим человеком.
После выезда на туристическую базу Чимита писала в дневнике:
«Воскресенье получилось просто великолепным. Но я все чаще ловлю себя на мысли, что если бы со мной не было Трубина, то не было бы и этого великолепия. Не будь Трубина, мою жизнь омрачил бы Карымов. Без Трубина я не увидела бы танец лебедя, и мне никто бы не рассказал так искренне и доверчиво о березах в степи.
В жизни много странностей. Давно ли Трубина огтавила жена? И у нее были, надо думать, веские причины на то, чтобы уехать. А я кажется... Я бы никогда не уехала от него. Что со мной?
Я даже не могу отвечать колкостями на его колкости. Или это очень серьезное... Или это опасное заблуждение. Все мои мысли заполняет он. Не без впечатлений об увиденном в его бригаде и не без неких чувств к нему я составила для него ребус-объяснение: «Хотела бы в тебе не ошибиться». Этот ребус я послала ему с Флорой, но она оставила записку у себя и сказала, что ни сейчас, ни потом не передаст ее. Я с ней согласилась. А то как бы выглядела, если бы он разгадал ребус?
Но как бы там ни было... А в ребусе все — правда. Одна правда. Моим всегдашним идеалом был некто умный, скромный, но не застенчивый, гордый, но без зазнайства, твердо уверенный в своих справедливых поступках. Все эти качества я нашла в нем. Время сыграло в его пользу.
Единственное, что было у меня под сомнением... Многие в тресте говорили о его сухости. Эти «многие» знали его больше, чем я. Не оправдались их предположения.
Я часто думаю о тех березах, которые он видел в степи. Как бы мне хотелось вместе с ним пойти туда! Мне иногда кажется, что давным-давно, в детстве, я видела те березы. Или не те самые... Но все равно крапчато-белые, тонкие, молчаливо-покорные, стыдливые от своей наготы, от того, что у них мало веток, а на ветках мало листьев».
«Я боюсь памятников, но меля тянет к ним. Не могу пройти мимо, не посмотрев, не постояв. Знакомые не верят, что я боюсь. Спрашивают: «И днем на людях боишься?»
А как им объяснить? Вот недавно шла через сквер, на аллеях много гуляющих. Передо мной памятник Доржи Банзарову. Холодный озноб охватил меня, ноги не слушаются, и я подхожу как под гипнозом. «Ведь это же не живая плоть, а камень»,— твержу я себе, а все равно кажется, что есть что-то и живое. И мне уже представляется. что автор «Черной веры» меня заметил. Я глубоко ощущаю свое ничтожество, страх и беспокойство охватывает все мое существо. Не помню, как ухожу.
Вышла из сквера и вспомнила о Трубине. Я, кажется, его боюсь. На уме все время вот эти стихи:
Я не достойна, может бить, твоей любви — не мне судить.
Но ты обманом наградил.
Мои надежды и мечты.
В моем воображении — это разговор с Трубиным. Хотя он, разумеется, никаким обманом меня не награждал. Но я как бы предвосхищаю будущее. Мне уже сейчас хочется его обвинять в том, чего он не совершал и, возможно, никогда не совершит».
«Это что-то серьезное. Это далеко не заблуждение!
Все эти дни из головы не выходят строки: «Я не достойна, может быть, твоей любви — не мне судить». Захотелось выучить все стихотворение. Рылась в поэтических сборниках — не нашла. Где я его читала — не помню.
Попытаюсь описать Трубина, каким я его вижу, каким он мне представляется. Боюсь, что ничего не выйдет... А все же попробую.
Глаза у него зеленоватые, брови обыкновенные, нет, пожалуй, густые. Уши, как уши. Разве правое чуточку толще, наверное, было когда-то обморожение. В губах угадывается одновременно что-то капризное и твердое. Твердость, может быть, от глаз или от подбородка, а капризность от губ. У него привычка кривить губы. Нос... Какой? Курносый? Скорее, да. Крылья носа широкие. Шея короткая или он умеет как-то втягивать ее в плечи.
Если все это прочтет тот, кто никогда не видел Трубина, он не представит его зримо. Я не умею писать портреты. У Трубина во внешности как будто бы в отдельности ничего нет такого, что бы привлекало. Черты его лица находятся в какой-то непередаваемой гармонии и каждая черта вносит свое: то ли ум, то ли пытливость, то ли чувственность... Все это вместе делает его лицо незаурядным. Бывают же такие лица... Про них не скажешь, что они красивы, нет-нет, но от таких людей всегда чего-то ждешь, какого-то необычного поступка, неожиданного поворота в мыслях. Не умею я высказать то, что вижу, то, что воображаю... Видимо, только такие лица и могут нравиться.
Но все-таки какой он? Какой?»
Я, кажется, превзошла самую себя. Судорожно ищу среди бумажек ту запись, которую я сделала на техсовете. Эта запись со слов Трубина. Вот она:
«Порой обидно за наших девушек. Посмотрели бы, как они выглядят в трамвае после работы. Да и до работы... Сидят, прижмутся к стенке и от окон голов не отрывают, стараются не то, что на пассажиров, а и друг на друга не смотреть. Стесняются своей одежды, своего вида. Кургузые штаны неопределенного цвета, полинявшие кофточки, майки... Они и косынки-то так надевают, чтобы липа не было видно, а то еще знакомый попадется.
А ведь они — строители! Это же надо понимать!»
Все это прочитываю его глазами, осознаю его сознанием, запоминаю его памятью.
Я видела как-то девчонок из его бригады. Это в выходной день, в том же скверике, где памятник Доржи Банзарову. Они были в нарядных платьях и с модными прическами. Они сидели на скамейке в очень веселом настроении. Я тогда подумала, что кто-то из прохожих, наверное, приветливо на них посмотрел, а, может, еще и без комплимента не обошлось. И вот вижу: подходят к ним курсанты военного училища. Явно хотят познакомиться. Ну, а наши девушки струсили, поднялись со скамейки. Курсанты смеются, шутят: «Девочки, посидите!» Райка обернулась: «Что вам нужно?»— Спросила строго, а сама покраснела. Курсанты вовсю смеются и мне смешно. А потом, когда осталась одна, грустно стало.
У той Райки, может быть, первый раз в жизни такой вот разговор, и она с подругами будет весь день вспоминать этих к}грсан- тов и по-прежнему у нее сохранится веселое настроение. У нее все впереди. А у меня?»
