Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
Она хохотнула.
— Смех тут ни к чему,— стараясь быть строгим, проговорил Трубин.
— Дак я бы если над тетей Дуней смеялась... Они тете Дуне на стол конфет шоколадных высыпали и сказали: «После освобождения поделись с Шигаевой». И с тем ушли.
— Комендантша-то что говорит?— спросила Чимита.— Жаловаться будет?
— Собиралась жаловаться, а потом ничего. Девчонки узнали про конфеты и смеялись: «Нас бы так-то каждый вечер привязывали». Ну и тетя Дуня смеялась.
Колька Вылков и Ленчик сидели в прорабской.
— Некрасиво получается,— сказал Трубин.— Вроде бы хулиганы.
— Ну что вы. начальник!— Ленчик улыбнулся, растягивая губу, из-под которой вызывающе поблескивала золотая коронка.— Что вы! Какие хулиганы? Мы, начальник, от такой тяжелой трудовой жизни пару деньков позагорать хотим. Путевку бы в дом отдыха... Так откажут нам. Несоюзные мы с Колькой. Вот разве Флорочка нам бюллетенчики схлопочет. Как думаете...— хотел, видимо, сказать— «начальник», но передумал.— Как думаете, Григорий Алексеич?
«Играешь, Чепезубов? Актера из себя корчишь. А откуда в тебе актер?»—думал Трубин.
— Пора бы тебе, Чепезубов, знать, что бюллетени медицинская сестра не выписывает.
— А как же нам быть?
— Мы с утра голодные,— добавил Колька Вылков.— Надо бы опохмелиться.
Ленчик мечтательно чмокнул, закатил глаза:
— Пиво в ларьке тут. Как сметана! Как сметана!
Его поддержал Колька:
— Ах, прелесть! Ах, прелесть!
— Ну вот что,— прервал их куражи Трубин.— В дом отдыха вам не поддует. Это верно. С бюллетенчиками опять же безнадежно. А вот опохмелиться — это можно.— Он порылся в карманах. Те оторопело на него смотрели, не понимая, чего ждать от бригадира.
— Возьми,— проговорил Трубин и посмотрел, прищурившись, на Чепезубова.— Ну! В получку вернете.
В бригадирскую заглянул Гончиков.
— Можно, Григорий Алексеич?
— Проходи, садись. С этими вот закончу.— Бригадир кивнул на Вылкова и Чепезубова.— Ну так берете деньги, нет7 Все равно от вас толку...
— Перевоспитываете?— спросил Гончиков.
— Как видишь.
— Кажется, по-русски говорят: толкай телегу в мешок?
— Ладно, ты не того, очкарик,— буркнул Чепезубов.— Сами с усами. А вы, начальник, не сомневайтесь. С получки вернем.
Ленчик и Колька вышли из бригадирской.
«Может, зря я так с ними?— засомневался Трубин.— Поставить бы на место, прикрикнуть... А то — мастеру доложить. Пускай разбирается».
— Ну, что у тебя? Давай ближе. Вот сюда. Выкладывай, как с кирпичом...
Гончиков вынул мятую бумажку, разгладил на столе.
— Кладка — дело такое,— вздохнул он.— Аккуратность требуется. А под расшивку если — две аккуратности! Тут каждый шов — смотри да смотри. Ну, горизонтальные швы — ладно. Взял оправку и веди его от конца до конца. Но вот вертикальные... Каждый шов — ширина кирпича. И с каждым возись. Да чтобы шов был ровный, полукруглый. Вот если бы все кирпичи ложить вдоль, сколько бы мы горизонтальных швов сократили! Я на бумаге прикинул, смотрите...
— В таком доме я бы жить не захотел,— улыбнулся Трубин.— Это же так себе... Небольшой толчок, и вся облицовка полетит.
— Я поэтому и пришел к вам,— сказал Гончиков, переворачивая бумажки.— А вот тут у меня... Смотрите. Это четырехрядная система. Три ряда — тожки и один ряд — тычки.
— Ну-ка,— потянулся к столу бригадир.— Как ты представляешь? Один ряд — тычки. Ну, а внутренняя часть стены ?
— Ее надо усилить, укрепить.
— Усилить? Да-а.— Трубин покачал головой.— Ученые ничего не могли придумать, а ты...
— Толкаю телегу в мешок?—спросил Гончиков.Из-под стекол очков мерцали его погрустневшие глаза. На широком добродушном лице — виноватая улыбка.
«Он, может быть, первый раз в жизни придумал,— шевельнулась мысль у Трубина,— а я ему сразу: «Ученые ничего не могли...» Надо бы как-то иначе. Он и так, говорят, маловер. А глаза какие у него! А ведь верно, что в глазах все можно увидеть: и огонь, и лед, и безмолвие, и что хочешь»...
— Знаешь, что? — Трубин опустил ему руку на плечо.— У тебя тут что-то есть дельное. Я дома посмотрю, почитаю, подумаю. А потом вместе обсудим. Хорошо? Между прочим, тебя все зовут как- то странно: Мих. Это что, родное имя у тебя, что ли?
Гончиков снял очки, стал протирать их платком.
— Видите ли, меня зовут по-бурятски Мунко. Но почему-то в бригаде прозвали Мих. Не знаю почему, но так зовут.— Гончиков сказал все это, как будто оправдывался.
Трубин взглянул на него и поразился. Без очков Гончиков не походил сам на себя. Глаза потускнели и — нет человека. Григорий не смотрел на Миха, пока тот не надел очки. А посмотрел и опять поразился. Из-под стекол светились умные глаза.
В воскресенье утром трестовские коллективно выехали на туристическую базу «Байкал».
Здание базы только что построено. Строительный мусор не убран. Вокруг — ни деревца, ни кустика, ни цветочка. Неподалеку сосновый бор, но гулять там не всякому захочется. Земля каменистая. Весь бор в больших и малых камнях, ступить некуда... И тут же битые бутылки и ржавые консервные банки.
Молодая трава на берегу озера пожелтела. Затоптанная, зашарканная, лежала она узорчатым пластиком, будто из-под утюга. А копнешь носком, и вся она хрустит, ломается и сходит с земли, оголяя ее, как короста оголяет зарубцевавшуюся рану.
Догдомэ сказала Григорию:
— Пойдемте на озеро.
Они шли по лугу мимо соснового бора. В застойном горячем воздухе гудели пауты. Хрустела и ломалась под ногами высохшая трава-типчак.
— Давайте уйдем подальше,— предложила Догдомэ.— Тут, в бору, очень уж шумно.
Где-то рядом наигрывала гармошка.
— Видите рощу? Вон там... А дальше камыши,— говорила Чимита.
— Пойдемте до камышей?
— Обязательно.
Пауты гудели вовсю. Они будто бы не хотели, чтобы Трубин и Догдомэ шли к озеру.
— Как бомбовозы.— рассмеялся Трубин.
— Мне говорили, что вы летали в войну на бомбардировщиках.
— Приходилось.
— Расскажите. Ну, что-нибудь. То, что запомнилось.
— Многое запомнилось.
— Самое страшное.
— Самое страшное?— Он подумал.— Зачем вам?
— Не знаю — зачем.
— Страшного тоже было много.
— Ну, что-нибудь,
— Что-нибудь? Можно... что-нибудь. Не верьте, что на войне не страшно. Никогда не знаешь, чего ждать и откуда ждать. Бывает, что никак не ожидаешь опасности, а она — тут как тут. Летели мы как-то на «У-2». Мотор слабый, скорость тихая. Мне надо было передать пакет... нашему десанту. Это в тылу у японцев. Смотрю: летчик машет рукой. Это у него сигнал — готовься к прыжку. Ну, вылез я на плоскость. Ветер рвет... Холодно. Летчик кричит: «Ерунда, не бойся!» И рукой эдак... отмахнулся. А мне показалось, что он сигналит: прыгай! Я шагнул... Слышу его голос: «Стой!» Ну, я обратно. И тут поскользнулся, упал на спину и съехал с плоскости... Парашют накрыл меня сверху. Хорошо, что я быстро взял себя в руки, потянул парашют... Не помню, как вытянул... У самой уже земли...
С озера тянуло холодом, пауты где-то отстали. Шум прибоя уже был хорошо слышен.
Берег круто обрывался в нескольких метрах от воды. Седые гребни волн накатывались на камни и, разбиваясь, с шумом кидались в озеро, а на смену им спешили новые, еще более грозные и шумливые. Все вокруг рокотало, гудело, плескалось. И кроме неба и этого рокочущего и гудящего озера, казалось, ничего на земле уже не осталось.
— Я давно хотела вас спросить,— сказала Чимита,— как это вам удалось разоблачить Карымова? Ведь никаких прямых доказательств не было.
— А просто надо знать психологию этих людей. Я когда пришел к нему, сразу попросил показать копию акта. Он, разумеется, отказал мне. Но вижу, что-то его встревожило. Это ж заметно. У него в железном ящике и лежали эти ваши предписания. Там у него настрижено много таких бумажек. Выстрижет и сохраняет. На всякий случай. Вдруг пригодится. У него какой-то необъяснимый страх перед бумагой. Даже ваше выстриженное предписание он побоялся уничтожить.
— А как вы добрались до содержимого этого ящика? Не предложил же он вам заглянуть туда?
— Пришлось взять ключ.
— Вы отобрали у него?
— Вроде того.
— Григорий Алексеич!
— У меня, товарищ инженер по технике безопасности, не было иного выхода.
Они стояли на берегу горной реки, впадающей в озеро. Широкое каменное ложе не было заполнено водой и наполовину. Зеленоватые пенистые струи бешено мчались среди камней. На том берегу небо подпирала горная цепь. Ближняя гора, напоминающая собой отдыхающего быка, была густо покрыта темным хвойным лесом.
— Гора Бык!— воскликнула Чимита.
Дальше к озеру лес становился светло-зеленым. Здесь уже не чувствовалось той угрюмости, как на горе Бык. А за молоденькими лиственницами и березами, взбирающимися по гребню, снова поднимался темный лес, но он уже не был густым — там и тут виднелись каменные россыпи, а по склону горы вытянулись, как щу- пальцы, серые расщелины, пробитые то ли тающими льдами, то ли камнепадами. А выше всего этого, у самых облаков, сверкал на солнце вечный снег — недоступный и таинственный.
