Феликс Максимов - Духов день
- Огонь! Огонь! - кривлялся Журба безносый в палисаде, туесок пустой не отпускал.
Встали люди перед поджигателем.
Замерли. Не могли прикоснуться. Оглашенные изошли.
Вся Пресня деревянная - порыв ветра - и наступит нам всем красная смородина до рассвета.
Мужики с Пресненских берегов песок волокли на покрывалах, кидали ведрами воду - а от воды еще пуще вспыхивало.
Дело начали женщины.
Молча повалили женщины Наумку Журбу и наотмашь щеку вырвали, зубы блеснули из кроветочной человечины.
Потом и остальные набросились. Месили сухотку ногами. На мокрые куски растаскивали, в пасть головню сунули, забили в самое горло, запекся язык.
Новые и новые голоса к Китоврасову дому со всех концов стекались для самосуда и свидетельства.
В незыблемом оке, в тени колокольни посреди Нововаганьковского переулка стоял Кавалер - руки раскинул, в пустоту над собою смотрел. Слушал, как рвали руками Наумку Журбу на хрящи, как баграми обрушивали внешнюю кровлю, как потреск хворостный Пресню на крепость испытывал искорками.
Как во сне обегала толпа Кавалера, незримого всем. Оземь колотились на бегу их босые пяты - от тяготы плотской рокотом сотрясалась земля, которую Господь не остановил.
Взял Китоврас Марусю на руки. Закрыл плоской большой ладонью затылок, коску эту светлую, незаросший родничок. Лицо к груди притиснул тесно-тесно.
И ступил на костровые половицы босиком.
Под лавкой переминалась лапками серенькая кошка, хозяевами позабытая, воркотала горлышком то ли в страхе, то ли в тоске. Забивалась тесней в угол старуха, сгорбилась, топтала, топтала белыми лапками, просила у нас спасения, милости людской выпытывала, щурила больной бельмоватый глаз.
По щелке по сквозняку доползло до кошки пламя и пошло по шерсти.
Стала кошка рыжая. Закричала.
Лопались в пекле яички - писанки по стенам.
Смолкли свидетели, спрятали лица в широкие рукава.
Вывалился Григорий Фролов из горящей двери, с Марусей на руках.
Горел Китоврас, за спиной его балки ухали, в праздничную россыпь, в преисподнюю.
Портки горели и рубаха. И борода вспыхнула и брови и ресницы. И ладонь горела и пузырилась волдырями, скворча. Правая ладонь, что Марусину головку берегла.
Уставил осенние звериные глаза на Кавалера и впервые увидел его с ног до головы.
Кавалер оступился, попятился и бросился прочь, обе руки крест накрест на свинцовом горле стиснул и сгинул к Московским заставам, будто коросту сорвали.
Восемь шагов по Пресне сделал Китоврас в пламени, бросил Марусю и упал ничком в перегной огородный навсегда.
Как тушили одеялами живое пламя. Как женщины принимали в кровавые руки Марусю, как расчесывали, рвали гребешками обгоревшую косу, как валяли на черноземе, чтобы тление потушить. Как жевали подорожник и на ожоги плевали кашицу. Как грудную клетку поджигателя да кусок хребта с позвонками нашел на пожарище будочник и не опознал за человеческие.
О том мы спрашивать не будем, мы по домам пойдем, досыпать.
Три дня от ожогов мучался без памяти Григорий Китоврас.
Маруся до последнего его правую руку держала, а в полдень выпустила. Была синица в горсти - открыла горсть Маруся - и выпорхнула синица в московскую осень.
Протянулся и преставился в чужом доме у Предтеченского дьячка человек Китоврас.
Никого не подпустила к телу Маруся. Сама обмыла жасминовым мыльцем, сама обмылки выплеснула за окно.
Пеленала Маруся мертвеца, как младенца, свивальником от стоп до кадыка мужицкого и пела колыбельную, его руку правую в правой руке держа:
"Баю-люли, баю. Спи,
Угомон тебя возьми,
Успокойся, ангел мой
Богородица с тобо-ой,
Никола Милостивый,
Тебя вырастила,
На ноги поставила,
Тебя жить заставила..."
Наутро выпал снег.
Маруся своими руками уложила Китовраса в гроб.
Маруся сильная. Все вынесла.
На рассвете повезла Гришу в санях-волоках на Ваганьково песок сторожить.
Поставила в оглобли кобылу гнедую, глаза с ресницами синие, в слезу, будто вареные, во лбу проточная звезда. Не держал Гриша Китоврас лошади - откуда взяла Маруся кобылу гнедую, неужто из-под порога выкопала.
Ранние прохожие по углам шухарились - ехали по Пресне дровни с домовиной, а правила молоденькая девка, встряхивала вожжами. Из-под косынки черной в белую горошину выпала на плечо коса седая.
Сани погребальные опушились инеем, млечный путь Китовраса и Маруси отмечали нестойкие заморозки, свистели полозья по первопутку под гору, в гору, через мост заветный, калиновый.
Большое солнце поднималось нехотя над Средней Пресней.
Поп спросонок прочел, что положено. Три опухлые богаделки пропели "Житейское море".
Ждала белая девка у ограды Ваганькова кладбища. Не было страшно. Чернела яма.
Заступы в насыпи остыли. Крышка прислонена к холму.
Галки в развилках точили железные клювы.
Под покровом лежал Китоврас, подбородок подвязан тряпицей, но сам преображенный, огнем не тронутый, серебро бороды сочилось на ключицы, будто Никола из Мир Ликийских задремал, руки на груди скрепил в покое.
Крест накрест насыпали на покров пресненскую горькую землю - предали с молитвой.
Заколотили гвоздями тесовую дешевую крышку.
- Зарывать что ли? - спросил работник.
- Успеешь... - отозвалась Маруся.
Подошла к ящику. Села на корточки, сильно потерлась щекой о закраинку гроба, обняла изголовие, а руки детские, в цыпках.
Сорок сороков ваганьковских птиц - фрр - спустились Марусе на плечи со всех концов, забили крылами невыносимыми
- Кшши! Кшши! Гриша! - машет, хохочет сквозь слезы Маруся.
Снегирья, синичья осенняя красногрудая сила над Марусей сиянием встала. Все птицы, что на кладбище кормились пасхальными крошками - слетелись Китовраса провожать.
Поп с богаделками окарачь поползли, могильщик заживо сиганул в урвину.
На глазах преобразилась Маруся.
Стало ясно, что не была Маруся человеком. Перед всеми открылась Чумная Мара.
Коска светлая с косынкой к девичьим ногам сползла, голая голова открылась,
Платье белое несшитое враспашку, грудь оплощала, крест меж ключиц ударился, глаза - винные ягоды в пол-лица - девка не девка, отрок не отрок.
Попятилась Маруся, руками колыхнула, в погостном снегу, в снегирях, так и сгинула над Китоврасом, рассеялась скорбью.
Когда вернулись похоронщики, а с ними и пристав для храбрости - мертвое тело Григория наспех закидали землей и забыли.
Десять лет на Ваганьковском кладбище не поселялись птицы - зиньки-синички и трясогузки и снегири и заряночки и клесты в землю с Марусей ушли.
Так и уснула мара - Белая Девка, Чума-Маруся там, в земле, близ Китовраса. У Китовраса впотьмах волосы и ногти растут, плоть омылилась, гробная крышка провалилась, лица нет, пальцы желтые вкруг иконы именной сплелись - изгнил белый платочек, которым покойник покаянные слезы утирает, а Маруся его и таким любит по сей день - навеки запястья аленькой лентой повиты, окованы, спутаны.
А кем Маруся, княжна Ваганьковская в людях была, почему крещена, отчего тосковала по мужику, почему Москве не мстила, нам не ведомо.
Извилиста река Пресня, разлилась по осени.
В стремнине бился кораблик из скорлупы яичной - а внутри мерцал огарок родительской свечки.
Далеко-высоко уплыл холодный кораблик в подземные струи, в море Окаян.
Снегопады Пресню рушником холщовым утешили к Рождеству. Надежно запорошили поземки пожарище до весны
... В доме у Харитонья в переулке, явился, как всегда малахитовый лакей, принес рассветное лакомство на серебряном блюде.
Кавалер из чернобурых мехов выпростался нагишом. Спал по-детски.
Улыбался, свободный от прелести, два часа назад с Пресни вернулся.
Уронил лакей серебро, перекрестился.
Потому что обновилось лицо Кавалера после убийства, никем не уличенного, как старинные иконы в монастырях обновляются - чуть не мироточит.
Убил князь мужика. Успокоился.
Вот и все на сей день.
Глава 8
"Князь Роман жену терял, тело белое терзал, схоронил на отмели, да на той реке на Смородине. Так душа новопреставленная со зверьми кочевать пошла, а те звери смирные, а те звери вещие, мохнолапые да чуносые, от Адама заповедные, ненареченные.
Босиком душа спешит, молоком звериный след белит, во слезах тропы не видит.
Слетались на плоть птицы разные, сползались на плоть гады подколодные, гробовые жужелки, хищные бронзовки, бросались на плоть щучки да окушки.
Взялся с неба сизый орличек, вырвал из плеча руку белую, руку правую, обручальную. Золотым перстнем прельстился, белым мясом соблазнился. Понес орлик руку правую княгини Романовны по-над семью холмами, по-над сорока сороками колоколенок белокаменных, по-над торгашными рядами, по-над садами и грядицами, по-над баньками, по-над гулянками, по-над крестным ходом, по-над черным народом, по-над Сухаревой Башней, по-над теремами красными, по-над острогами страшными.
