Томас Мертон - Новые семена созерцания
Нет ничего более чуждого созерцанию, чем декартовское cogito ergo sum — «я мыслю, значит я существую». Это декларация отчужденного человека, изгнанного из собственных духовных глубин, вынужденного искать утешения в доказательстве собственного существования (!), основанном на наблюдении, что он «мыслит». Если мысль человека необходима для концепции его существования, то в таком случае он только отдаляется от своего подлинного существа. Он превращает себя в концепцию. Он лишает себя возможности непосредственно испытать тайну своего бытия. В то же время, превращая Бога в концепцию, он лишается возможности интуитивного познания божественной реальности, которую нельзя описать. Он приходит к собственному существу как к объективной реальности, другими словами, пытается осознать себя так, как оно осознает «предмет», чуждый самому себе. И он доказывает, что «предмет» существует. Он убеждает себя: «Я, следовательно, предмет». И дальше, он убеждает себя, что Бог, бесконечный, трансцендентный, так же есть «предмет», «объект», как другие конечные и ограниченные объекты нашей мысли!
Созерцание же, напротив, это опытное схватывание реальности как субъективной, не столько «моей», что означало бы «принадлежащей внешнему "я"», но «мною» в экзистенциальной тайне. Созерцание приходит к реальности не путем дедукции, но интуитивным пробуждением, в котором наша свободная и личная реальность осознает собственные экзистенциальные глубины, граничащие с тайной Божества.
Для созерцающего нет cogito «я мыслю» и нет ergo «а поэтому», но только SUM — «я есмь». Не в смысле тщетного утверждения нашей индивидуальности как окончательно реальной, но в смиренном сознании нашего скрытого существа как личности, в которой, с беспредельной добротой и непоколебимой властью, живет Бог.
Созерцание — удел не только пассивных и тихих натур. Это не просто инертность, склонность к бездеятельности, к психическому покою. Созерцающий не просто человек, который любит сидеть и думать, еще меньше человек с отсутствующим взглядом. Созерцание гораздо больше, чем вдумчивость или склонность к рефлексии. Конечно, в нашем мире бессмысленности и автоматизма нельзя относиться с пренебрежением к вдумчивому темпераменту. Такой темперамент как раз и может расположить к созерцанию.
Созерцание это не склонность к молитве или умение находить мир и удовлетворение в церковной службе. Молитва — церковная и частная — большое благо и почти необходимая подготовка для созерцательного опыта. Но молитва сама по себе никогда не может стать этим опытом. Созерцательная интуиция не имеет ничего общего с темпераментом. Хотя и случается, что человек тихого нрава становится созерцающим, но как раз пассивность характера может удержать его от той внутренней борьбы и того кризиса, через которые надо пройти на пути к более глубокому духовному пробуждению.
С другой стороны, случается, что активный и страстный человек внезапно и почти без борьбы пробуждается к созерцанию. Но надо сказать, что, как правило, некоторые деятельные натуры не расположены к созерцанию, и если и приходят к нему, то с большим трудом. Этим натурам, вероятно, даже не надо думать о созерцании или добиваться его, т.к. на этом пути они обычно перенапрягаются и их бесполезные усилия могут даже принести им вред. Эти люди — склонные к воображению и к активным завоеваниям — истощают себя попытками достичь созерцания, как будто это какой-то предмет, как богатство, общественное положение, профессорская или епископская кафедра. Но созерцание никогда не может быть объектом расчета и честолюбия. Его не добиваются, разумно строя планы, потому что это живая вода духа, которой мы жаждем, как загнанный олень жаждет воды в пустыне.
Не мы решаем пробудиться, но Бог решает разбудить нас
Созерцание это не транс и не экстаз, это не внезапное слышание несказуемых слов, не воображение света. Это не эмоциональный огонь и сладость, сопутствующие религиозной экзальтации. Это не исступление, не захватывающее и освобождающее стихийное мистическое безумие. Подобные состояния могут быть похожими на пробуждение к созерцанию, т.к. они выключают обычное сознание и контроль, осуществляемые нашим эмпирическим «я». Но они не являются следствием активности «глубинного "я"», а только результатом эмоций, соматического подсознания. Это прилив дионисийских сил нашего id. Такие проявления, конечно, могут сопутствовать глубокому и подлинному религиозному опыту, но, говоря о созерцании, я не их имею в виду.
Созерцание это и не дар пророчества, не способность читать в сердцах людей. Эти дары могут иногда сопутствовать созерцанию, но они не обязательны для него, и было бы ошибкой их смешивать.
Есть много иных возможностей выхода из эмпирического внешнего «я», которые могут казаться, но не являются созерцанием. Например, опыт коллективного энтузиазма, который захватывает и заставляет забывать себя в тоталитарной демонстрации или параде: подъем самодовольной партийной лояльности, которая вычеркивает совесть и прощает во имя Класса, Нации, Партии, Расы или Секты любой преступный уклон. Опасность и привлекательность этого ложного обаяния Нации и Класса заключаются именно в том, что они соблазняют и как будто удовлетворяют тех, кто больше не чувствует никакой подлинной духовной жажды. Ложная мистика массового общества захватывает тех людей, которые так отчуждены от себя и от Бога, что больше не способны на подлинное духовное переживание. И в то же время, именно эти суррогатные формы энтузиазма оказываются «опиумом для народа», заглушающим сознание наиболее глубоких и наиболее личных потребностей, отчуждающим людей от своей подлинной сущности, усыпляющим совесть и личность и превращающим свободных и разумных людей в пассивный инструмент неразборчивых политиков.
Пусть никто не ищет в созерцании избавления от конфликтов, сомнений и душевных мук. Наоборот, глубокая и словами невыразимая несомненность созерцательного опыта пробуждает в душе трагические муки и поднимает множество вопросов, подобных незаживающим ранам. Ибо с укреплением уверенности возрастает поверхностное «сомнение». Это сомнение никоим образом не противостоит настоящей вере, но оно безжалостно исследует и ставит под вопрос ложную бытовую «веру», человеческую веру, которая не больше, чем пассивное принятие общепринятого мнения. Эта ложная «вера» — по которой мы часто живем и которую нередко смешиваем с нашей «религией» — подвергается неумолимому анализу. Эти муки — как бы испытание огнем, в котором сам свет невидимой истины, коснувшийся нас в созерцании, заставляет нас ставить под вопрос и в конце концов отвергать все предрассудки и условности, которые мы до тех принимали чуть ли не за догматы. Созерцание — это не просто пассивное согласие с существующим порядком вещей, как иногда утверждают; это свело бы его на уровень духовного наркоза. Созерцание — не болеутоляющее. Но каким пожаром в нем полыхают и превращаются в пепел старые изношенные слова, штампы, лозунги, рационализации! Хуже всего, что даже по видимости святые понятия пожираются огнем вместе со всем остальным. Это жуткое разрушение и сожжение идолов, очищение храма, чтобы ничто созданное человеком не занимало места, которому Бог повелевает быть незанятым: центр, экзистенциальный алтарь, который просто «есть».
В результате этого созерцающий мучается сознанием того, что он больше не знает, что такое Бог. Он может понимать — или же не понимать, — какое это огромное завоевание, т.к. Бог это не «что», не «вещь». И это именно одна из основных черт созерцания. Оно видит, что нет такого «что», которое можно назвать Богом. Нет такой «вещи» — Бог, ибо Бог не «что» и не «предмет», а чистое Кто[2]. Он тот «Ты», перед которым наше сокровенное «я» осознает самого себя. Он это «Я Есмь», пред Кем нашим самым личным и настоящим, неотъемлемым голосом мы отзываемся: «я есмь».
Уединение, не разъединение
Вероятно, иногда становятся отшельниками, думая, что святости можно достигнуть, только уйдя от людей. Но единственное оправдание сознательного уединения это уверенность, что оно поможет любить не только Бога, но и людей. Если идешь в пустыню только чтобы уйти от тех, кто тебе неприятен, не найдешь ни мира, ни уединения, но уединишься с бесами.
Человек ищет целостности потому, что он образ Единого Бога. Целостность подразумевает уединение, и, следовательно, необходимость быть физически одному. Но целостность и уединение — это не метафизическая изолированность. Тот, кто изолирует себя, чтобы получить независимость для своего эгоистического и внешнего «я», сам распадается на множество противоречащих друг другу страстей и в конце концов запутывается и теряет связь с реальностью. Уединение ни в коем случае не должно быть самолюбованием и диалогом «я» с самим собой. Такое самосозерцание является бесплодной попыткой утвердить свое ограниченное «я» как бесконечное, сделать его полностью независимым от других людей. А это безумие. Надо заметить, однако, что это безумие не характерно для отшельников, оно гораздо чаще встречается среди тех, кто пытается утвердить свое собственное превосходство путем подчинения других. Это более обычный грех.
