Дана Арнаутова - Дорогой Жан...
В октябре 1890 года мне было двадцать лет, я готовился к поступлению в Медицинскую Академию, изучал, по мере возможности, семейное дело по производству кальвадоса и все глубже погружался в безумие, причину которого не знаю до сих пор. Возможно, это было следствием органического поражения мозга в результате перенесенных в детстве припадков, но ни подтвердить, ни опровергнуть это я не могу, да и какая разница? Полагаю, моим родителям следовало заподозрить неладное, когда я начал экспериментировать с ядовитыми веществами, ставя опыты на крысах, но поначалу эти опыты казались достаточно безобидными, а позже я научился хорошо скрывать их особенности и результаты. Впрочем, о собаке своего брата Жака я сожалею. Если бы я знал, что он будет так переживать ее смерть, то постарался бы найти другой объект эксперимента.
Итак, в октябре 1890 года я впервые встретил свою кузину Люси Ламбер, приехавшую к нам в гости по приглашению моей матери. Вскоре между мной и Жаком возникло соперничество из-за Люси, которая поначалу не отдавала предпочтения никому из нас. Я утверждаю, что смерть Люси — случайность. Я не хотел и не собирался убивать ее во время нашего последнего свидания, это было почти нечаянное движение, я толкнул ее в приступе ярости, она поскользнулась и упала виском на камень. Сейчас, вне досягаемости правосудия, мне нет ни малейшей нужды лгать, и потому я признаюсь, что смерти двух других девушек были осознанным актом. Это была попытка снова испытать то мучительно-сладостное удовольствие, охватившее меня, когда я держал в руках свою мертвую кузину, которая уже не могла предпочесть мне моего брата — мою тень, второе «я», чье существование все чаще приводило меня в бешенство. Умом я понимал, что совершаю преступление, даже сожалел об этом, но остановиться… Остановиться я не мог и не хотел.
Жак, разумеется, зная меня лучше, чем кто-либо, вскоре догадался обо всем и решил прекратить происходящее. Я же настолько не ожидал от него предательства, что был совершенно и искренне поражен и даже испуган. Мои воспоминания о том дне до сих пор туманны, но я виновен — это безусловно. Налетевшая внезапно буря довершила начатое, но когда нашу лодку выбросило на скалы, Жак уже был мертв, а я в беспамятстве. Вы знаете, господин Гренобль, что очнувшись, я назвал себя Жаком. Это было почти бессознательное следствие того ужаса, что я испытал, разбивая свое отражение. Притом я любил брата настолько, насколько вообще способен был кого-то любить. Именно его — мое второе «я». И я не солгал, назвавшись Жаком, я действительно чувствовал себя им, спрятавшись в него, как улитка прячет мягкое уязвимое тело глубоко в панцирь. Жак был здоров, Жак был правильным… Будучи Жаком, я мог не убивать.
Я прожил сорок три года, став Жаком Дуаньяром не по имени, но по сути: характером, образом мыслей, манерами и склонностями. Жан Дуаньяр, убийца и урод, погиб на скалах Эрбийон.
Остальное вы, наверное, уже знаете. Спустя сорок три года назад я вернулся в родовой дом, чтобы умереть, но вместе со мной — как я думал — в Сен-Бьеф вернулась смерть. Господин Гренобль и все, кто читает это письмо, повторяю: мне нет нужды лгать. Я полностью и безусловно убежден, что смерти этих девушек — дело рук доктора Мартена. Полагаю, я стал бы идеальной кандидатурой на роль убийцы для полиции: безумный, больной, с темным пятном в прошлом. Жак, разумеется, не мог правильно оценить действия Мартена, но я убежден, что в обезболивающих пилюлях, которые вы найдете в этом письме, содержится наркотическое вещество, влияющее на сознание. Единственное, чего не предусмотрел Мартен, так это того, что хрупкая оболочка Жака не выдержит напряжения и лопнет, пробудив меня.
Вчера я наконец завершил свою последнюю работу в лаборатории, приготовив вытяжку болиголова. Это та самая трава, что греки именовали цикутой. Последний кальвадос Дуаньяров — наш лучший кальвадос! — скрыл привкус, когда сегодня утром я попросил доктора Мартена выпить со мной, как уже бывало не раз. Затем я попрощался с ним, прикинувшись засыпающим, что доктор должен был приписать своим пилюлям. Моя доза яда была меньшей, но я уже чувствую симптомы отравления, значит, скоро все кончится для нас обоих.
Понимаете, господин Гренобль, я ничего не смогу доказать. Разве что собственную невиновность, но это меня волнует меньше всего. Мартен — я чувствую — похож на меня. Жак почти понял это, он увидел того же зверя, глядящего из зрачков милейшего доктора, существо, равно чуждое злу и добру, как оценивают их обычные люди. Да, я вполне понимаю доктора Мартена. И именно поэтому я остановил его, как сорок три года назад остановил самого себя — единственным доступным мне способом.
Жак Дуаньяр, убитый мною сорок три года назад, умер второй раз вчера, оставив мне в наследство два дня жизни, которые я потратил с толком, вы не можете этого не признать. Все эти годы он жил вместо меня, умершего в тот же самый день, так что, считаю, я полностью расплатился по счетам. Господин Гренобль, вы многие годы были нотариусом нашей семьи. Я прошу вас передать письма Жака властям, как свидетельство сказанного мною и основание для расследования действий доктора Мартена. Кстати, при одной из наших последних встреч вы назвали меня Жаном, но тут же исправились. Любопытно, было ли это простой оговоркой или вы все же чувствовали что-то? Впрочем, неважно. Прощайте, господин Гренобль.
П. С. Это последняя бутылка настоящего кальвадоса Дуаньяров. Я от всей души прошу вас, единственного, кто может оценить этот напиток по достоинству, выпить ее в память о Жаке Дуаньяре, который не успел попробовать кальвадос нового урожая. Но я верю, что он будет неплох. Дуаньяры ушли, теперь уже навсегда, пусть же приходят другие, снимая плоды с наших яблонь и вспоминая нас.
Ваш Жан Дуаньяр.
