Александр Янов - Россия и Европа- т.2
Достоевский не скрывал, что эта монополия «русской идеи», доходившая, как видим, до стремления заменить «истинной истиной» даже элементарное образование, неминуемо должна была вести к полному отчуждению России от еретической Европы. «Мало того, — продолжал он, — в Москве дошли до понятия, что всякое более близкое общение с Европой даже может вредно и развратительно повлиять на русские умы и на русскую идею, извратить само православие и совлечь Россию на путь погибели, „по примеру других народов"».7
О том, к чему такое странное понятие должно было привести, Федор Михайлович мог судить хотя бы по опыту современной ему николаевской «Московии». Вот что писал об этом, например, один из самых искренних и талантливых его единомышленников И.В. Киреевский: «Университеты наши закрыты для всех, кроме 300 слушателей, [и] профессора должны посылать программы своих чтений в Петербург для обрезания их по официальной форме, чем, разумеется, убивается всякая жизнь науки в профессорах и, следовательно, в студентах». Не мог он не знать и о том, что, по свидетельству того же Киреевского, «иност-
B.C. Соловьев. Сочинения в 2-хтомах, М., 1989,т.1, с. 443.
Ф.М. Достоевский. Дневник писателя, Спб., 1999, с. 156.
Там же.
ранные книги почти не впускаются в Россию, а русская литература совсем раздавлена и уничтожена ценсурою неслыханною, какой не было еще примера с тех пор, как изобретено книгопечатание».8
Эти подробности могли бы, кажется, дать великому писателю некоторое представление о том, что несет с собой монополия «истинной истины». Могли бы даже навести его на мысль, что претензия на монопольное обладание истиной губительна для страны. Что она обрекала Россию на судьбу Оттоманской империи. И что именно для того, чтобы предотвратить такую судьбу для страны, и пришлось Петру разрушить Московию. Могли навести на эту мысль, но почему-то не навели. Напротив, Достоевский, следует отдать ему должное, справился с этим неожиданным затруднением виртуозно. Парадоксальным образом призвал он на помощь — кого бы вы думали? Самого разрушителя! Оказывается, что и разрушал-то Петр монополию «истинной истины» по неисповедимому замыслу Провидения лишь для «расширения прежней же нашей идеи, русской московской идеи».9 Для того, иначе говоря, чтобы распространить таким образом «русскую московскую идею» на все человечество.
Но поскольку и два столетия спустя после этого предполагаемого «расширения» непонятливое человечество все еще не торопилось по какой-то причине принять в дар нашу «драгоценность», то что, спрашивается, оставалось нам делать? Естественно, по мнению Достоевского, заняться «единением всего славянства, так сказать, под крылом России. Само собою и для этой цели Константинополь — рано ли, поздно ли — должен быть наш».10
Читателя не должна удивить эта неожиданная концовка апологии старой Московии. Хотя бы потому, что общеизвестно: с чего бы ни начинали свои рассуждения в XIX веке сторонники «особого пути России», заканчивали они всегда одним и тем же — Константинополем. Разве не то же самое имел в виду Федор Иванович Тютчев, провозглашая, что «Империя Востока... получит свое самое существенное дополнение [читай: Константинополь], и вопрос лишь в том, получит ли она его путем естественного хода событий или будет
М.И. Гиллельсон. П.А. Вяземский, Л., i960, с. 335-
Ф.М.Достоевский. Цит. соч., с. 158.
10 Там же, с. 159.
вынуждена достигнуть его силою оружия»?11 Тютчев не ошибался. До самой капитуляции в Крымской войне именно так и рассуждали в николаевской «Московии»: не хотите отдать нам Константинополь по-доброму, пеняйте на себя. «Особый путь» почему-то непременно
требовал имперской экспансии — и в XVII, и в XIX, и в XX веке.
1 (>' v
!Л
Глет вторая
M^oBH.BeKxv,, проверка
W
И СТО Р И 6 И К этому, однако, мы еще вернемся. Здесь нас волнует именно старая Московия. Мы уже знаем, что Достоевский был прав, и царствовала в ней столь же суровая, как и при Николае, «истинная истина». Вопрос лишь в том, действительно ли считала ее московитская молодежь «драгоценностью» и вправду ли так отчаянно ею дорожила, как он постулировал? Доказательств Достоевский, естественно, не приводил, на то и постулат, чтобы его не доказывать. Только вот читатели, к которым обращался он в «Дневнике писателя» за 1876 год, вправе были в его формулах усомниться. Просто потому, что еще десятилетием раньше вполне доступна им была очень подробная «История России» Сергея Михайловича Соловьева, вышедшая к тому времени уже вторым, кстати, изданием, где Московии автор посвятил целых четыре тома. И прочитать в них можно было о ней массу интересного. В том числе и такого, что напрочь опровергало постулат До- стоевского.аНу возьмем хотя бы широко в его время известный факт, что из 18 молодых людей, посланных Борисом Годуновым в Англию для повышения, так сказать, квалификации, 17 оказались невозвращенцами, отреклись от своей «драгоценности», перешли в другую веру. Почему? И как это было связано с жалобой патриарха Иоасафа на то, что «в царствующем граде Москве, в соборных и поместных церквах чинится мятеж, соблазн и нарушение вере... В праздники, вместо духовного веселия, затевают игры бесовские... Всякие беззаконные дела умножились, еллин- ские блядословия и кощунства»?12
Ф-И. Тютчев. Политические статьи, Париж, 1976, с. 18.
С.М. Соловьев. История России с древнейших времен, М., 1866, т. ю, с. 448.
А вот что говорил польским послам московитский генерал князь Иван Голицын: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести. Одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины лучших русских людей... Останется кто стар и служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек».13
А если добавить к этому свидетельство московского подьячего Григория Котошихина, сбежавшего при Алексее Михайловиче в Швецию, то постулат Достоевского выглядит и вовсе загадочным. Вот что, между прочим, писал Котошихин: «Для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять и о возвращении к домам своим никакого бы попечения не имели и не мыслили».14
Все эти странные свидетельства следовало как-то объяснить. С.М. Соловьев объяснял ихтак: «Русский человек, выехавший за границу, принявший чужие обычаи, изменял вместе и вере отеческой, ибо о вере этой он ясного понятия не имел».15 Так что же в этом случае остается от постулата Достоевского, если московит- ские люди не только не ощущали себя обладателями некоей единственной в мире «истинной истины», не только не дорожили своей «драгоценностью», но и норовили отречься от нее при первом же удобном случае? Если, больше того, они даже и ясного понятия о ней не имели?
Глава вторая Московия: век XVII
«Переворот в национальной мысли»
Настоящая проблема, однако, не в том, что постулат Достоевского не подтверждается историческими фактами. Она в том, как мог столь непростительно ошибиться человек его ума
Там же, с, 473.
О России в царствование Алексея Михайловича, Сочиненье Григория Котошихина, Спб., 1906, с. 53
С.М. Соловьев. Цит. соч., с. 474. (Курсив мой. — А.Я.)
Глава вторая Московия: векХУН «Переворот
в национальной мысли»
и проницательности, безнадежно перепутав реальную жизнь с официальной идеологией режима. В самом деле, немыслимо ведь представить себе, чтобы кто-нибудь так жестоко ошибся по поводу Московии еще при Александре I, не говоря уже при Екатерине. И тем более это странно, что и тогда ведь правили страной самодержцы, и тогда размышляла молодежь о всемирно-историческом призвании России, о том, что, как говорил впоследствии Чаадаев, суждено ей, быть может, стать «совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великими трибуналами человеческого духа и человеческого общества».16
Но мысль, что эта истина существовала уже готовой в Московии и реформы Петра были лишь продолжением «прежней же нашей, русской московской идеи», просто не пришла бы тогда в голову даже самому отчаянному и «национально-ориентированному» романтику. Хотя бы потому, что общепринятой была в ту пору мысль противоположная. О том, что, говоря словами того же Чаадаева, Петр «отрекся от старой России, своим могучим дуновением он смел все наши учреждения; он вырыл пропасть между нашим прошлым и нашим настоящим и грудой бросил туда все наши предания».17
