Гянджеви Низами - Лейли и Меджнун

Миг миновавший нам понять дает,
Что все непрочно в мире, все пройдет.

Все сущее, с начала до конца,
Послушно указанию Творца.

Пергамент тот, который нам вручен,
Судьбой давно заполнен с двух сторон.

Что наш рассудок в список занесет,
То провиденье не берет в расчет.

И редко эти совпадут счета, —
Выходит, жизнь напрасно прожита.

Бывает, к розе тянешься рукой,
А на поверку — это шип нагой.

Иль виноград — пусть зелен он на цвет
Зато на вкус спелей и слаще нет.

И голод тот, что столь несносен нам,
Желудка боль врачует, как бальзам.

Во всем противоречья есть зерно, —
Стихией управлять нам не дано.

Коль так, благоразумье прояви
И кислый уксус медом назови.

Лейли, что похищала все сердца,
Страданиям не ведала конца.

Сокровище — она, но зоркий змей
Везде ревниво следовал за ней.

О, неужель жемчужине пропасть,
Не выпустит луну драконья пасть?

И дух ее в томленье изнывал,
Как в грубом камне драгоценный лал.

Она, судьбы удары вынося,
Терпела то, что вынести нельзя.

Муж дни и ночи был настороже,
Жена таила боль в своей душе.

Она, как пери, скована была,
Не устояв пред темной силой зла.

В уединенье плача каждый раз,
При муже слезы смахивала с глаз.

Пила вино печали, в том вине
Осадок горьких слез мутнел на дне.

Как ей мечталось хоть единый миг
Открыто плакать, не скрывая лик.

Подтачивает душу боль души,
Как ни таи печаль и ни глуши.

Стыдясь супруга и его родни,
Она тоскливо проводила дни.

Чуть муж уйдет, весь день она с утра
Стоит, как изваянье, у шатра.

Потом в слезах, кляня неправый рок,
Бессильно опускалась на песок.

Но быстро поднималась, стон уняв,
Шаги супруга издали узнав.

И, опуская долу грустный взор,
Поддерживала робко разговор.

Сыграл с ней шутку самовластный рок,
На муку нестерпимую обрек.

…Но беспощадной волею времен
Круговорот судьбы был завершен.

Отвергнутый супруг, кляня удел,
От униженья вскоре заболел.

Стал чахнуть не по дням, а по часам
Надломленный печалью Ибн-Салам.

Жар, возрастая, мог с ума свести,
Пронизывая тело до кости.

Сосуд с душою треснул пополам,
В беспамятстве метался Ибн-Салам.

Искусный лекарь делал все, что мог:
Он щупал пульс, давал лекарства в срок.

И наконец, усильем лекарей
Больной стал оживленней и бодрей.

Свершилось чудо, иль помог бальзам,
Но поправляться начал Ибн-Салам.

Когда в подушках начал он сидеть
И, отощавший, снова стал полнеть,

Забыл про воздержания зарок,
Он на еду и на питье налег.

Умеренность и длительный покой
Порой недуг снимают как рукой,

И стойкости примерной научив,
Дают здоровье тем, кто терпелив.

Но Ибн-Салам, почуяв сил приток,
Советами благими пренебрег.

Муж стал застольем злоупотреблять,
И лихорадка возвратилась вспять.

Сжигая тело, омрачая ум,
Кружиться начал огненный самум.

Из глинозема сложенный дувал
Пред натиском стихий не устоял, —

Землетрясенья первая волна
Ударила — и треснула стена.

Второй удар еще сильнее был
И треснувшую стену завалил.

Еще два дня, хрипя, дышал больной,
Измаявшись в обители земной.

Но, погружаясь медленно во мглу,
Сосуд души разбился о скалу.

Супруг ушел, переступив порог,
В тот мир, где нет ни скорби, ни тревог,

В предвечный край, куда уйдем и мы…
Мир все возьмет, что нам давал взаймы.

В долг не бери травинку — выйдет срок
И возвращать тебе придется стог.

А если взял, то, не вступив в торги,
Заимодавцу в срок верни долги.

Работай, каждым мигом дорожа.
Лень точит душу, как железо — ржа.

Разбей ларец, где мыслей жемчуга,
Как голубь, с башни взвейся в облака.

Ведь семь берез на четырех корнях,
Где звезды, как заклепки на щитах.

Коль войско смерти вызовут на бой,
То упадут, рассыпавшись трухой.

Когда наутро, пробудясь, восток
Зажжет своим огнем огромный ток,

А на закате наших вздохов дым
Оденет небо пологом седым, —

Жизнь учит нас: весь мир, что явлен нам,
Наполненный огнем и дымом храм.

…Лейли свободной стала, но она
Была кончиной мужа смущена.

Хоть из ловушки вырвался джейран,
Но муж — есть муж, и он судьбою дан.

То не притворство: жаль супруга ей,
Но о любимом скорбь еще сильней.

Вдова на людях волосы рвала,
Но слезы о возлюбленном лила.

Смерть Ибн-Салама — грустный был предлог,
Чтоб истину никто узнать не мог.

Рыдая возле мужнего одра,
Она желала милому добра.

Он был ее ядром, ее судьбой,
Муж — оболочкой, тонкой скорлупой.

Все ж ей обычай нужно соблюдать,
Ни перед кем лица не открывать.

Должна теперь не год, а целых два
В шатре сидеть безвыходно вдова.

Просить аллаха отпустить грехи,
В слезах читать печальные стихи.

Обычаям покорна и верна,
Она должна в печали быть одна.

И, соблюдая траур, с этих пор —
Чужих людей не допускать в шатер.

Теперь ей осужденья не страшны,
Сочувствовать ей близкие должны.

Так причитала над своей судьбой,
Что содрогался купол голубой.

Страданью отдалась она во власть
И плакала отныне не таясь.

Лейли свободна, ей дышать легко,
Страх и опасность скрылись далеко.

Настала осень, и на землю вниз
Капелью рдяной листья сорвались.

Казалось, кровь ветвей из малых пор
Сочится, вырываясь на простор.

Садов желтеет худосочный лик.
Водой проточной не звенит родник.

То золото, что блещет на земле,
Зимою уподобится золе.

Нарцисс озябший спрятаться спешит,
Сошел с престола царственный самшит.

Жасмин увял, и роза отцвела,
Как будто книгу горести прочла.

Шквал лепестков над вянущей травой,
Как змеи у Заххака над главой.

Извечный круг природы завершен,
Сад оскудел, он пуст и обнажен.

Так пред стихией, в ужасе дрожа,
Бросают скарб, ничем не дорожа.

Слабея сердцем, изнывает сад,
Но пьяным соком полон виноград.

Индус-садовник, всюду, где пришлось,
Развесил гроздья виноградных лоз.

И эти гроздья так черны на взгляд,
Как головы кудрявых негритят.

Головки их, покорно свесясь вниз,
Орнаментом украсили карниз.

Гранату шепчет персик: «Берегись,
Эй, увалень, на землю не свались!»

Гранат, как печень, треснув поперек,
Кроваво-красный источает сок.

Фисташка клюв раскрыла: «Не губи!» —
К ней состраданья полон уннаби.

Над цветником, над пышностью его
Победно осень правит торжество.

Лейли с престола вешней красоты
Упала в черный кладезь маеты.

Цветник не в срок сгубил недобрый сглаз,
Светильник жизни на ветру угас.

И золото повязки головной
Заменено косынкою льняной.

Стан, облаченный белоснежным льном.
Слабей тростинки, чахнет с каждым днем.

Как месяц молодой, Лейли тонка,
Стан-кипарис дрожит от ветерка.

Страсть сердца, овладев ее умом,
Сжигает тело гибельным огнем.

Роса померкла, обратясь в туман,
Ланит бледнеет розовый тюльпан.

Бросает лихорадка в жар и в стынь,
И сахар уст стал горек, как полынь.

Лейли больна — она изнемогла, —
Нашла фазана острая стрела!

Посев сжигает знойный суховей…
И матери пришлось открыться ей.

Ту тайну тайн, что мучает и жжет,
Лишь сердце материнское поймет!

«О мать моя, кто в этом виноват.
Что с молоком ягненок выпил яд!

Мой караван идет в последний путь,
Слабею я, суровою не будь.

Чем кровь свою с дыханьем каждым пить,
Зачем терзаться, для чего мне жить?

Страданья горечь молча я пила,
Отрава эта губы мне сожгла,

Чуть вздох трепещет, и чуть внятна речь —
Мне тайну сердца больше не сберечь.

С нее завесу мне сорвать пора —
О мать моя, в дорогу мне пора!

Прости меня, прости и обними,
Последний вздох, последний взгляд прими!

Разлука с милым виновата в том,
Что я незримым ухожу путем.

Моим глазам послужит пусть сурьмой
Прах тех дорог, где шел любимый мой.

Пусть на прощанье мой омоет лик
Он розовой водою слез своих.

Пусть вместо роз у скорбного одра
Его дыханья веет камфара.

Пусть капли крови саван окропят,
Он для меня как свадебный наряд.

Венчальную на дочь надень фату,—
Невестою под землю я сойду.

Когда мой странник, что бредет вдали,
Услышит весть, что больше нет Лейли,

Он поспешит застать меня в тщете,
Увидев погребальную тахтэ,

Он упадет в отчаянье немом
На холм, где спит луна могильным сном.

Над прахом он, похожий сам на прах,
Забьется в причитаньях и слезах.

Едины мы и в горе, и в судьбе…
Его оставлю в память о себе.

Во имя неба, не терзай его,
О мать, молю, не презирай его.

Не упрекай страдальца, я прошу,
Поведай то, что я тебе скажу:

Ласкай его, заботой окружи,
Он мне дороже собственной души.

„Когда Лейли ушла, — промолви так, —
В безвестный край, в глухой подземный мрак,

В предсмертное впадая забытье,
„О мой Меджнун!“ — слетело с уст ее.

Своей любви единственной верна,
В небытие взяла любовь она.

А как ушла? Не спрашивай о том:
Лишь о тебе кручинилась одном.

Пока жила, до окончанья дней,
Грусть по тебе сопутствовала ей.

В последний путь судьба вручила вьюк —
В нем боль утраты и тоска разлук.

Земля сомкнула тяжкий свой покров,
Но в глубине не умолкает зов.

Так на скрещенье жизненных дорог
Ждут весть от тех, кто дорог и далек.

Оглядываясь, вдаль она бредет,
И страшно ей идти одной вперед.

Ступай за ней, в томленье ждет она
В предвечности, в сокровищнице сна“».

Сорвался вздох, чуть слышно шелестя,
Последняя слеза скользит, блестя.

Доверив тайну той, что всех родней,
Лейли ушла беззвучно в мир теней.

И матери безмерная беда
Немилосердней Страшного суда.

С волос седых мать сбросила чадру,
Их разметала с воплем на ветру.

В невыразимой муке и тоске
Себя, отчаясь, била по щеке.

Рыдая в голос, волосы рвала
И, причитая, доченьку звала.

Как дальше жить ей — старой и седой?
Иссяк родник с живительной водой.

Щекою грела хладное чело,
Но все напрасно, не вернуть тепло.

Нет, не водой омыла дочь она,
А влагой слез, что словно кровь красна.

Так безысходно убивалась мать,
Что небеса ей стали сострадать.

От слез багряных, окропивших лик,
Кровавым камень стал, как сердолик.

В мерцанье скорбных слез была луна
Как в ожерелье звезд погребена.

Дочь умастив, не примирясь с бедой,
И амброю, и розовой водой,

Мать отдала, уже избывши страх,
Земле — земное, праху — мертвый прах.

Зашла луна, померкла в тьме ночей,
Один остался горя казначей.