Гянджеви Низами - Лейли и Меджнун

«О, где ты, где? Ты чья? И где все мы?
Навек твои, бредем в объятьях тьмы.

Аллаху слава, — суждено нам петь
О том страданье, что нельзя терпеть.

Мы каемся, не совершив греха;
Дерюгу носим, разорвав меха.

Блаженный в горе дух наш окрылен,
Освобожденный от цепей времен.

Летучей мышью с солнцем подружась,
В воде мы тонем, жаждою томясь.

Мы — побежденной рати главари,
Слепого стали звать в поводыри.

Нас род отверг, а мы горды родней;
Кичился месяц тем, что был луной.

Не выйдет трюк, коль опьянен трюкач,
Без ног и без стремян несемся вскачь.

Тоскуя по тебе, влачимся вдаль,
Ты, только ты — и горе, и печаль.

Пусть мы живем неспешно в мире сем,
Но быстро мы в объятья тьмы уйдем.

Ты приказала: „От тоски умри!“
В слезах я умираю, о, смотри!

И если знак тобою будет дан,
Ударю я в предсмертный барабан.

Волков зимой страшат мороз и снег,
И потому столь тепел волчий мех.

Напрасно „Доброй ночи!“ мне желать, —
Ночь без тебя не может доброй стать.

Уходишь ты, явиться не успев:
Ты пожинаешь не окончив сев.

Одной душой мы были на беду,
Что ж наши души ныне не в ладу?

Я должен преступить земной порог,
Чтоб ты прийти ко мне нашла предлог.

Душа моя безмерный гнет влачит,
Избавь ее от бремени обид.

Она тоской истерзана в груди —
Мне поцелуем душу возроди!

Душа, не одержимая мечтой,
Пускай слетает с уст, как вздох пустой.

Твои уста сокровище таят:
Исток блаженства, вечной жизни клад.

Весь мир — твоя невольничья ладья,
Мы все — рабы, но всех смиренней я.

Любимая, ты есть, пусть не со мной,
Но ты живешь, и в этом смысл земной.

Коль в сердце я тебя не сберегу,
Пускай оно достанется врагу.

Мы — это я, одно мы существо,
Двоим достанет сердца одного!

Мое страдает в ранах и крови,
Отдай свое мне, милость прояви!

Ты — солнце, я горю в твоем огне,
С тобою я всей сутью бытия,

О, если бы найти такую нить,
Чтоб нас навек смогла соединить!

Где мы с тобой такой чекан найдем,
Чтоб отчеканить нас сумел вдвоем?

Мы сходны с миндалем в своей судьбе,
Два ядрышка в единой скорлупе.

Я без тебя — ничто, утратил лик, —
Упавший в грязь, изношенный чарыг.

С тобою я всей сутью бытия,
Что ты отвергнешь, отвергаю я.

Я изнурен, и сам смогу навряд
Себя на твой перечеканить лад.

Мой бедный разум ослабел от бед,
Мне даже думать о тебе не след.

Душа моя, как тонкий лист, дрожит.
Она не мне — тебе принадлежит.

Собаки бродят у твоих шатров,
Я — пес бродячий, потерявший кров.

Возьми меня, определи в псари,
Вели мне: „За собаками смотри!“

Знай: звери есть, что пострашней собак,
Они подстерегают каждый шаг.

К чему мне блеск дирхемов золотых,
Мне родинки твои дороже их.

За родинку манящую одну,
Всю отдал бы звенящую казну.

Дождь плачет, чтобы весны расцвели;
Меджнун льет слезы о своей Лейли.

Луна моя, твой ярок ореол,
И от него свой свет Меджнун обрел,

Следят индусы за шатром твоим,
Меджнун средь них, но он для глаз незрим.

Я — опьяненный страстью соловей,
Рыдающий над розою своей.

Рубины ищут люди в недрах скал,
Я драгоценность в сердце отыскал,

О мой аллах, чудесный миг пошли,
Пусть призовет меня моя Лейли.

И вспыхнет ночь, прозрачная, как день,
И мы уйдем под лиственную сень.

Ушко в ушко шептаться там начнем,
Наполнив чаши праздничным вином.

Тебя прижав к груди, как кеманчу,
В душе сберечь, как дивный лал, хочу.

Хмелея от нарциссов глаз твоих,
От гиацинтов локонов витых,

На пальцы их хотел бы навивать,
Нахмуренные бровки распрямлять.

И знать, что в лунном тающем дыму
Ты мне навек досталась одному.

И подбородок — округленный плод,
И взор стыдливый, и румяный рот

Ласкать хочу нежнее ветерка,
Сережек бремя вынув из ушка.

Слезами орошая твой касаб,
Стихи слагал бы, как влюбленный раб.

К твоим стопам повергнув целый сад,
Цветущих роз дурманный аромат,

В объятья заключив тебя свои,
Поведал бы о мытарствах любви.

Пока мы дышим, любим и живем,
Любимая, приди, зачем мы ждем?

Не будь фантомом средь пустынь глухих,
Стань чистой влагой на устах сухих!

Я жажду, и душа изнемогла:
Она в груди, как зернышко, мала.

Ты зернышка надежды не дала,
Но кровь мою харварами лила.

Я горем пьян не по своей вине,
Ты отказала в райском мне вине.

Но праведным в раю разрешено
Пить в небесах священное вино».

И страстотерпец, мученик судьбы
В пустыню устремил своя стопы.

А та, чья с кипарисом схожа стать,
В шатер печально возвратилась вспять.

Миг миновавший нам понять дает,
Что все непрочно в мире, все пройдет.

Все сущее, с начала до конца,
Послушно указанию Творца.

Пергамент тот, который нам вручен,
Судьбой давно заполнен с двух сторон.

Что наш рассудок в список занесет,
То провиденье не берет в расчет.

И редко эти совпадут счета, —
Выходит, жизнь напрасно прожита.

Бывает, к розе тянешься рукой,
А на поверку — это шип нагой.

Иль виноград — пусть зелен он на цвет
Зато на вкус спелей и слаще нет.

И голод тот, что столь несносен нам,
Желудка боль врачует, как бальзам.

Во всем противоречья есть зерно, —
Стихией управлять нам не дано.

Коль так, благоразумье прояви
И кислый уксус медом назови.

Лейли, что похищала все сердца,
Страданиям не ведала конца.

Сокровище — она, но зоркий змей
Везде ревниво следовал за ней.

О, неужель жемчужине пропасть,
Не выпустит луну драконья пасть?

И дух ее в томленье изнывал,
Как в грубом камне драгоценный лал.

Она, судьбы удары вынося,
Терпела то, что вынести нельзя.

Муж дни и ночи был настороже,
Жена таила боль в своей душе.

Она, как пери, скована была,
Не устояв пред темной силой зла.

В уединенье плача каждый раз,
При муже слезы смахивала с глаз.

Пила вино печали, в том вине
Осадок горьких слез мутнел на дне.

Как ей мечталось хоть единый миг
Открыто плакать, не скрывая лик.

Подтачивает душу боль души,
Как ни таи печаль и ни глуши.

Стыдясь супруга и его родни,
Она тоскливо проводила дни.

Чуть муж уйдет, весь день она с утра
Стоит, как изваянье, у шатра.

Потом в слезах, кляня неправый рок,
Бессильно опускалась на песок.

Но быстро поднималась, стон уняв,
Шаги супруга издали узнав.

И, опуская долу грустный взор,
Поддерживала робко разговор.

Сыграл с ней шутку самовластный рок,
На муку нестерпимую обрек.

…Но беспощадной волею времен
Круговорот судьбы был завершен.

Отвергнутый супруг, кляня удел,
От униженья вскоре заболел.

Стал чахнуть не по дням, а по часам
Надломленный печалью Ибн-Салам.

Жар, возрастая, мог с ума свести,
Пронизывая тело до кости.

Сосуд с душою треснул пополам,
В беспамятстве метался Ибн-Салам.

Искусный лекарь делал все, что мог:
Он щупал пульс, давал лекарства в срок.

И наконец, усильем лекарей
Больной стал оживленней и бодрей.

Свершилось чудо, иль помог бальзам,
Но поправляться начал Ибн-Салам.

Когда в подушках начал он сидеть
И, отощавший, снова стал полнеть,

Забыл про воздержания зарок,
Он на еду и на питье налег.

Умеренность и длительный покой
Порой недуг снимают как рукой,

И стойкости примерной научив,
Дают здоровье тем, кто терпелив.

Но Ибн-Салам, почуяв сил приток,
Советами благими пренебрег.

Муж стал застольем злоупотреблять,
И лихорадка возвратилась вспять.

Сжигая тело, омрачая ум,
Кружиться начал огненный самум.

Из глинозема сложенный дувал
Пред натиском стихий не устоял, —

Землетрясенья первая волна
Ударила — и треснула стена.

Второй удар еще сильнее был
И треснувшую стену завалил.

Еще два дня, хрипя, дышал больной,
Измаявшись в обители земной.

Но, погружаясь медленно во мглу,
Сосуд души разбился о скалу.

Супруг ушел, переступив порог,
В тот мир, где нет ни скорби, ни тревог,

В предвечный край, куда уйдем и мы…
Мир все возьмет, что нам давал взаймы.

В долг не бери травинку — выйдет срок
И возвращать тебе придется стог.

А если взял, то, не вступив в торги,
Заимодавцу в срок верни долги.

Работай, каждым мигом дорожа.
Лень точит душу, как железо — ржа.

Разбей ларец, где мыслей жемчуга,
Как голубь, с башни взвейся в облака.

Ведь семь берез на четырех корнях,
Где звезды, как заклепки на щитах.

Коль войско смерти вызовут на бой,
То упадут, рассыпавшись трухой.

Когда наутро, пробудясь, восток
Зажжет своим огнем огромный ток,

А на закате наших вздохов дым
Оденет небо пологом седым, —

Жизнь учит нас: весь мир, что явлен нам,
Наполненный огнем и дымом храм.

…Лейли свободной стала, но она
Была кончиной мужа смущена.

Хоть из ловушки вырвался джейран,
Но муж — есть муж, и он судьбою дан.

То не притворство: жаль супруга ей,
Но о любимом скорбь еще сильней.

Вдова на людях волосы рвала,
Но слезы о возлюбленном лила.

Смерть Ибн-Салама — грустный был предлог,
Чтоб истину никто узнать не мог.

Рыдая возле мужнего одра,
Она желала милому добра.

Он был ее ядром, ее судьбой,
Муж — оболочкой, тонкой скорлупой.

Все ж ей обычай нужно соблюдать,
Ни перед кем лица не открывать.

Должна теперь не год, а целых два
В шатре сидеть безвыходно вдова.

Просить аллаха отпустить грехи,
В слезах читать печальные стихи.

Обычаям покорна и верна,
Она должна в печали быть одна.

И, соблюдая траур, с этих пор —
Чужих людей не допускать в шатер.

Теперь ей осужденья не страшны,
Сочувствовать ей близкие должны.

Так причитала над своей судьбой,
Что содрогался купол голубой.

Страданью отдалась она во власть
И плакала отныне не таясь.

Лейли свободна, ей дышать легко,
Страх и опасность скрылись далеко.