Keith Richards - Life
Была у меня примерно в то же время, в тринадцать-четырнадцать, еще одна работа. Я приходил в пекарню по выходным и объезжал окрестности с развозкой — настоящая школа жизни в этом возрасте. У пекарни был электрический фургончик, при котором состояло два человека, и по субботам и воскресеньям я отправлялся с ними выжимать деньги из клиентов. И я понял, что, пока они уходили звонить в дверь — «Миссис такая-то, уже две недели прошло», — меня держали как сторожа, на шухере. Иногда я сидел в фургоне, стучал зубами от холода и ждал, и через двадцать минут появлялся пекарь с красным лицом, на ходу застегивая ширинку. До меня медленно доходило, что кто-то расплачивался не так, как остальные. А еще существовал определенный контингент бабушек, которым явно было настолько скучно, что приезд хлебовозки становился кульминацией всей недели. Они наливали чай, подавали кексы, которые у нас же и покупали, садились поболтать, и вдруг ты понимаешь — черт, ты там торчишь уже целый час, и, пока закончишь объезд, успеет стемнеть. Зимой я ждал, пока попаду к ним в гости, потому что это было немножко как в «Мышьяке и старых кружевах» — старушенции, которые обитают в абсолютно своем отдельном мире.
Пока я упражнялся с узлами, я совсем не замечал — я вообще-то восстановил всю картину много-много лет спустя — некоторые крутые перемены в жизни Дорис. Примерно в 1957 году она сошлась с Биллом, ныне Ричардсом, моим отчимом. Он женился на Дорис в 1998-м прожив с ней все эти годы начиная с 1963-го. Ему тогда было меньше тридцати, ей — уже за сорок. Я помню только то, что Билл всегда околачивался где-то рядом. Он работал таксистом и постоянно везде нас возил, был готов помочь в чем угодно, если речь шла о машине. Он даже отвозил нас на отдых — меня, маму и батю. По мелкости, я, конечно, не понимал, какие у них отношения. Билл для меня существовал просто как дядя Билл. Что по этому поводу думал Берт, я не знал и не знаю до сих пор. Я думал, Билл — это друг Берта, друг семьи.
В общем, он просто возник на горизонте, и у него была машина. Во многом это-то и соблазнило Дорис тогда, в 1957-м, Он познакомился с ней и со мной в 1947-м, когда жил напротив нас на Частилиан-роуд и работал там же, в кооперативе. Потом он устроился в фирму, организованную таксистами, и больше не появлялся, пока один раз Дорис не увидела его, выходя из дартфордского вокзала. Сама Дорис рассказывала так: «Я его только знала, когда мы жили напротив, и однажды он сидит в такси, а я выхожу из вокзала и говорю: «Привет» Он выбежал за мной и говорит: «Давайте я вас до дома подвезу». А я говорю: «Ну хорошо, я не против», потому что иначе бы пришлось ждать автобуса. И он отвез меня домой. И тогда все началось, а мне просто не верилось. Это было такое нахальство».
Биллу с Дорис приходилось что-то сочинять, и если Берт знал, я ему сочувствую. Большим везением для них была страсть Берта к теннису, из-за этого они могли встречаться где-то вне дома. К концу отпущенного времени, как рассказывал Билл, они ухитрялись приехать в место, откуда было видно, когда Берт поедет из клуба на своем велосипеде, чтобы сразу помчаться на такси обратно и доставить Дорис домой до его прихода. Дорис еще вспоминала: «Когда Кит начал играть со Stones, Билл его повсюду возил. Если бы не Билл он бы вообще никуда не попал. Потому что Кит обычно говорил: «Мик сказал, надо быть там-то и там-то». А я ему: «Как ты туда собираешься добираться?» И Билл тут как тут: «Я его отвезу». Это, кстати, до сих пор невоспетая роль Билла в основании Rolling Stones.
Впрочем, батя по-прежнему был батя, и я страшно ссал, как он отреагирует, когда придет время и меня исключат, потому-то кампания и должна была быть затяжной, нельзя было покончить со школой одним махом. Приходилось потихоньку накапливать плохие оценки, пока до начальства наконец не дойдет, что момент настал. Но боялся я не того, что мне достанется физически, а батиного неодобрения — потому что тогда все, бойкот. Раз — и ты один, сам по себе. Не разговаривать со мной и даже не замечать моего присутствия — такая у него была форма внушения. За этим ничего не следовало, мне не грозило получить от него по заднице или что-нибудь в таком духе — об этом и речи не было. Но от мысли, что из-за меня батя может расстроиться, мне хочется расплакаться даже сейчас. Не оправдать его ожиданий — меня бы это просто раздавило.
Так что достаточно было один раз пережить этот бойкот, и второго раза уже не хотелось. Ты чувствовал себя пустым местом, все равно что не существовал. Он только говорил: «Что ж, на пустошь сегодня не идем» — по выходным мы обычно ходили туда погонять мячик. Когда я узнал, как обращался с Бертом его собственный отец, я подумал, что мне очень повезло, потому что Берт меня вообще ни разу пальцем не тронул. Давать выход эмоциям было не в его натуре. За что я даже благодарен. В те разы, когда я его серьезно доводил, окажись он не таким сдержанным» меня бы ждала взбучка — для большинства остальных детей того времени это было привычное дело. Единственной, от кого я периодически получал сзади по ногам, была моя мамочка» и получал я по заслугам. Но я никогда не жил в страхе телесного наказания, только психологического. Даже перед нашим историческим воссоединением после двадцати лет врозь, когда я не видел Берта столько времени, я все с тем же страхом ждал его реакции. За прошедшие годы в моей жизни случилось много всякого, чего он мог бы не одобрить. Но об этом позже.
Финальное выступление, за которое меня наконец отчислили, случилось, когда мы с Терри решили не пойти на школьное собрание в последний день учебного года. Мы уже сто раз ходили на эти собрания, и нам хотелось курить, поэтому мы просто смылись. Думаю, это стало окончательным гвоздем в крышку гроба моего пребывания в техникуме. Разумеется, когда батя услышал эту новость, он чуть не взорвался, Но к тому моменту, я думаю, он уже списал меня как бесполезного члена общества. Потому что я уже вовсю играл на гитаре, а Берт не был любителем искусства — а единственное, что у меня хорошо получается, это музыка и рисование.
Кого мне здесь точно нужно поблагодарить — человека, спасшего меня от помойной ямы, пожизненной каторги, — это преподавательницу изо, потрясающую миссис Маунтджой. Она замолвила за меня словечко перед директором школы. Меня собирались выпихнуть на биржу труда, и директор спросил: «Он хоть что-то умеет?» «Ну, он неплохо рисует». В результате я попал в Сидкапский художественный колледж, набор 1959 года — музыкальный набор.
Берту это не понравилось: «Найди себе нормальную работу». «Что, типа лампочки штамповать, да, пап?» И меня пробило на саркастический тон. Теперь, конечно, жалею. «Трубки с лампочками штамповать, да?»
К тому моменту у меня уже были большие планы, хоть и ни малейшего понятия, как их осуществить. Для этого мне еще нужно было повстречать кое-кого. А тогда я просто чувствовал, что у меня достаточно мозгов, чтобы каким-нибудь способом выкарабкаться из коллективной клетки, из жизни расписанной наперед. Мои родители выросли в годы Депрессии, когда, если у тебя что-то было, ты чтим дорожил, держался обеими руками, вот и вся наука. Берт был самый нечестолюбивый человек на свете. С другой стороны, я был совсем пацаном и ни о каком честолюбии даже не задумывался. Я просто чувствовал рамки. Общество и вообще вся среда, в которой я вырос, — мне было там слишком тесно. Может, конечно, это были заурядные подростковые гормоны и напряги, но что надо как-то отсюда выбираться — это я знал точно.
Я в 1959-м, в пятнадцать лет, с моей первой гитарой, купленной Дорис.
Gravesend согласно народной этимологии, расшифровывается как graves-end («могильным конец»).
Para-fin — от paraffin lamp (керосиновая лампа»), на рифмованном сленге подменяющего слово tramp («бродяга»).
Infant school (буквально-школа для младенцев-) — в английской системе всеобщего обязательного образования учреждение для детей 4—6 лет.
Буквально — «Храмовый холм»
«Так поднимите выше алое полотнище, / Под тенью его мы будем жить и погибать, / Пусть дрожит трус и насмехается предатель, / Над нами будет развиваться красный флаг».
Буквально — «Дорога семи сестер».
Lyons Corner House — одно из лондонских заведений общепита среднего класса (корнер-хауcoв) ресторанной и гостиничной сети компании «Джей Лайонс и К°» (J. Lyons & Со ), просуществовавших с 1909 по 1977 год.
Malaguena — популярная инструментальная мелодия, главным образом исполняемая на гитаре, первоначально шестая часть «Андалусийской сюиты»(1927) кубинского композитора Эрнесто Лекуона. Также существует несколько её песенных версий.
В оригинале — Highbury Theatre (Театр Хайбери). Существует известный любительский Highbury Little Theatre, однако он находится в северном пригороде Бирмингема. Скорее всего, имеется я виду одна из главных любительских трупп Лондона, обосновавшаяся в 1952 году в Хайбери, историческом квартале Ислингтона, под именем Tower Theatre (Театр в башне).
