Keith Richards - Life
И ни с кем не случилось ничего страшного. Правда, от такой анархии мы слегка распустились, и поэтому, когда в один прекрасный день на поле заявился главный староста и попробовал-таки прекратить шабаш, его окружили и линчевали. Это был один из всегдашних любителей дисциплины — капитан команды, председатель школы, круглый отличник. Он любил подавить авторитетом, строил из себя большого начальника перед младшими, и мы решили его проучить. Фамилия его была Суэнтон — он мне хорошо запомнился. Шел дождь, погода была мерзейшая, мы содрали с него одежду и гонялись за ним, пока он не забрался на дерево. Мы оставили его там в его шапке с золотыми кисточками, и больше на нем ничего не было. Суэнтон потом спустился с дерева и доучился до профессора средневековой филологии в Университете Эксетера, написал фундаментальный труд «Английская поэзия до Чосера».
Из всех учителей единственным, кто не повышал на нас голоса, был преподаватель религиозного воспитания мистер Эджингтон. Он обычно носил бледно-голубой костюм со следами спермы на брючине. Эджингтон-дрочила. Религиозное воспитание, сорок пять минут, «перейдем к Луке». Либо он обоссался, шептались мы, либо только что трахал в соседнем классе миссис Маунтджой — преподавательницу изо.
У меня выработался преступный склад ума — что угодно, лишь бы им нагадить. Мы побеждали в школьном кроссе три раза, но ни разу его не пробежали. Мы стартовали, сматывались на часок покурить, а потом, ближе к финишу, подстраивались к бегущим. На третий или четвертый раз они поумнели и расставили наблюдателей вдоль всего маршрута, и на семимильном участке нас никто не видел бегущими. «Он систематически показывал низкий уровень успеваемости» — резюме из шести слов в конце моего школьного отчета за 1959 год, из которого можно было сделать вывод — совершенно правильный, — что для достижения этого результата я приложил определенные усилия.
В ту пору я впитывал массу всякой музыки, толком ничего о ней не зная. В Англии туман — привычное явление, и такой же туман существовал тогда между людьми, только словесный. Люди не показывали эмоции. Люди вообще не особенно много разговаривали. Разговор все время вился вокруг, одни условности и эвфемизмы; о некоторых вещах не говорилось, на них даже не намекалось. Такое викторианство, которое просочилось в быт, — его просто гениально передают на эти черно-белые фильмы начала 1960-х: «В субботу вечером, в воскресенье утром», «Такова спортивная жизнь». И жизнь реально была черно-белой: цветное кино уже не за горами, только в 1959-м его время еще не пришло. Но людям всегда необходим прямой контакт, им нужно достучаться до чужого сердца. И для этого существует музыка. Если не можешь сказать, спой. Послушайте песни того периода: всплеск, романтика — люди стараются выговорить то, что нельзя было сказать в обычной жизни и даже на бумаге. Погода чудесная. 7:30 пополудни, ветер утих. P.S. Я тебя люблю.
Дорис отличалась от всех — она, как и Гас, была меломаном. После конца войны, когда мне было три-четыре-пять лет, рядом со мной звучали Элла Фитцджеральд, Сара Воэн, Биг Билл Брунзи, Луи Армстронг. Я был просто открыт этому, я слушал их всех, потому что их ставила мама. И конечно, мой слух привел бы меня туда так и так, но именно мама показала ему дорогу в черную половину города, сам того не понимая. Я еще не разбирал, какие люди поют: белые, черные или зеленые. Но по прошествии времени, если у тебя было хоть немного музыкального чутья, ты начинал ловить разницу между Ain’t That a Shame Пэта Буна и Ain’t That a Shame Фэтса Домино. Не то чтобы Пэт Бун как-то плохо пел — певец он был совсем недурной, — просто его версия была такой оберточной, прилизанной, а у Фэтса, наоборот, все выходило так естественно. Дорис нравилась и гасовскзя музыка. Он советовал ей слушать Стефана Грапелли, Hot Club Джанго Рейнхардта — очаровательную свинговую гитару — и Бикса Байдербека. Ей вообще нравился приджазованный свинг. Через много лет она пристрастилась ходить слушать бэнд Чарли Уоттса, когда тот выступал у Ронни Скотта17.
Поскольку у нас очень долго не было проигрывателя, большая часть музыки доходила до нас по радио, в основном по Би-би-си, — мамочка была мастерица крутить ручку настройки. В ту обойму входили несколько великих британских джазменов, какие-то танцевальные оркестры с севера плюс все, кто участвовал в варьетешных программах. Реально крутые музыканты. Никаких халявщиков. Когда передавали что-то хорошее, Дорис обязательно это находила. Так что я рос, а она охотилась за музыкой. И комментировала, кто хорош, а кто так себе, даже специально для меня. Она была музыкальна до мозга костей. Например, звучал какой-то голос, и она говорила: «Пискля», притом что для всех остальных это могло быть «превосходное сопрано». Все это происходило еще до телевизоров. Я вырос под очень качественную музыку, в том числе под кусочки Моцарта и Баха на заднем плане, которые тогда мне казались слишком сложными, но я впитал и их. Фактически я был музыкальной губкой. И мне жутко нравилось смотреть на людей, которые что-то играют. Если я встречал их на улице, меня сразу тянуло к ним. Это мог быть пианист в пабе, кто угодно. Мои уши поглощали музыку ноту за нотой. Неважно, если играли нестройно, главное здесь рождались ноты, носились ритмы и гармонии, и они начинали носиться у меня в голове. Это было очень похоже на наркотик. Наркотик, который на самом деле помощней героина. С героином я смог завязать, с музыкой мне завязать нереально. За одной нотой приходит другая, и никогда толком не знаешь, что придет дальше, и, главное, не хочешь знать. Как будто идешь по волшебной проволоке.
Кажется, первая пластинка, которую я купил, была Long Tall Sally Литтл Ричарда. Фантастическая вещь и сейчас, через столько лет. Хорошие записи с возрастом становятся только лучше. Но штука, которая реально меня вставила, взорвала — однажды ночью, когда я слушал «Радио «Люксембург на своем приемничке, вместо того чтобы спать в постели, — Heartbreak Hotel. Это был шок. Я никогда такого раньше не слышал, даже ничего похожего. Я и про Элвиса-то ничего не знал. Но ощущение было такое, как будто я ждал, что это случится. Проснувшись на следующее утро, я уже был другим человеком. Меня вдруг как захлестнуло: Бадди Холли, Эдди Кокран, Литтл Ричард, Фэтс. Radio Luxemburg славилось неустойчивым приемом. У меня была маленькая антенна, и я ходил по комнате, прижимая приемник к уху и поворачивая антенну в разные стороны. Стараясь не делать слишком громко, чтобы не разбудить мать с отцом. Если сигнал ловился хорошо, я мог взять радио в постель под одеяло, выставить антенну наружу и покручивать её там. Я при этом должен спать, мне завтра утром в школу. Куча реклам про James Walker, «ювелирный магазин на каждом проспекте» и про ирландскую лотерею, с которыми у Radio Lux был какой-то контракт. Реклама ловились отлично, «а теперь у нас Фэтс Домино с Blueberry Hill» — и, черт, сигнал начинал гулять.
И после этого — «Since my baby left me...»18. Это был звук точного попадания. Это была последняя капля. Первый услышанный мной рок-н-ролл. Абсолютно другое исполнение, абсолютно другое звучание, лобовое, выжженное, никакой ерунды, никаких скрипочек, женских подпевок и прочих соплей — абсолютно другое. Ощущение чего-то оголенного, до самых корней, которые, ты чувствовал, где-то там должны были быть, но которые еще не были знакомы твоим ушам. За это я должен снять перед Элвисом шляпу. Тишина — это твой холст, твоя рама, то, на чем ты творишь, — не старайся её заглушить. Этому я научился у Heartbreak Hotel. Я впервые услышал что-то настолько откровенное. Теперь мой долг был отыскать все, что этот крутой чувак записал раньше. Слава богу, я успел поймать его имя. Сигнал Radio Luxemburg опять стал четким: «Это был Элвис Пресли с песней Heartbreak Hotel...» Твою мать!
Где-то в 1959 году, в мои пятнадцать, Дорис купила мне первую гитару. Я уже умел играть, когда её заполучил, но, пока у тебя нет собственного инструмента, ты, считай, только балуешься. Вещь производства Rosetti, стоила примерно десять фунтов. У Дорис не было кредита, чтобы купить её в рассрочку, поэтому она кого-то попросила вместо себя, и, когда тот человек перестал платить, случился крупный переполох. Для нее и Берта десять фунтов были огромной суммой. Впрочем, без Гаса там, наверное, тоже не обошлось. Гитара была акустическая. Я начинал оттуда, откуда должен начинать любой хороший гитарист, — с акустики, с жильных струн. Перейти на проволоку всегда успеется. В любом случае электрическую гитару я себе тогда позволить не мог. Но обнаружил, что освоение этой испанки, старой трудяги, дало мне хорошую базу для всего остального. Тогда ты переходишь, на стальные струны, и наконец — ого! Электричество! Я хочу сказать, родись я на несколько лет позже, я бы, наверное, сразу взялся за электрогитару. Но если хочешь подняться на вершину, нужно начинать с самого низа, как и во всем. Спросите любую мадам в борделе.
Я брался за гитару, как только выпадала свободная минута. Про меня тогдашнего рассказывают, что я потерял контакт с окружающим миром — я садился в угол комнаты во время вечеринки или на семейном мероприятии и без конца играл. Показатель любви к моему новому инструменту — рассказ тети Марджи о том, что, когда Дорис лежала в больнице и я какое-то время жил у Гаса, я ни на секунду не расставался с гитарой. Я брал её с собой везде и засыпал с ней в обнимку.
