Ивлин Во - Полвека без Ивлина Во
Непосредственно передо мной в нашем инспекционном обходе шествовала дородная богатая дама из Америки, чей разговор мне выпала честь подслушать. Что бы гид ни показывал ей — фарфор, золото, слоновую кость, алмаз или янтарь, шелк или ковер, — на все это сия удачливая дама мимоходом замечала, что у нее дома есть нечто подобное. «Ну, — говорила она, — кто бы подумал, что это представляет какую-то ценность. У меня три таких, кузина Софи оставила, те, конечно, крупней, но точно такой же формы, я убрала их в одну из кладовок. Надо будет достать их оттуда, когда вернусь. Никогда не думала, что это что-то особенное».
Но при виде правой руки и черепа Иоанна Крестителя ей пришлось признать себя побежденной.
Мы отплыли на следующий день перед самым закатом.
Главной темой разговора на судне в тот вечер было кораблекрушение, произошедшее в гавани. Паром, ходивший между Галатой и Скутари на другом берегу Босфора, в утреннем тумане наскочил на скалы; всех, кто был на борту, благополучно сняли. А на «Звезде» появился новый пассажир — очень элегантный грек, который был в галстуке старого итонца и козырял обширными знакомствами среди наиболее доступной части английской аристократии. Во время кораблекрушения он находился на борту парома — его рассказ о пережитом был чрезвычайно интересным. Паром был полон рабочих, направлявшихся на работу. При первом ударе о камни капитан и его старший помощник прыгнули в единственную шлюпку и сбежали. В тот же день капитан подал в отставку на том основании, что это случается в третий раз за восемнадцать месяцев, а нервы у него уже не те, что прежде. Предоставленных самим себе пассажиров, которые были разных национальностей: турки, евреи и армяне, охватила безумная паника. Единственным разумным поведением было сохранять абсолютное спокойствие и надеяться на подмогу. Вместо этого они с воплями метались от борта к борту, раскачивая судно, отчего оно сорвалось с камней, на которые напоролось. Рассказчик, застыв от ужаса, сидел, ожидая, что судно немедленно пойдет ко дну. Тут он увидел невысокого человека, который, дымя трубкой и сунув руки глубоко в карманы долгополого пальто, спокойно расхаживал по палубе. Они наблюдали друг за другом с взаимным уважением, пока вокруг них толпились и кричали взбешенные рабочие.
— Полагаю, сэр, — сказал человек с трубкой, — что вы, как и я, англичанин.
— Нет, — отвечал грек, — я всего лишь чертов чужеземец.
— Прошу прощения, сэр, — сказал англичанин и отошел к борту, чтобы тонуть в одиночестве.
Однако, к счастью, никто не утонул. С берега подошли лодки и сняли всех пассажиров прежде, чем судно пошло ко дну.
Грек плыл с нами только до Афин. Большую часть следующего дня я провел в его компании. Он подробно расспрашивал меня о «эстетизме» в Оксфорде. Он учился в Хаус-колледже, но, как он заметил с тенью сожаления, не обнаружил там никакого «эстетизма». Не из-за эстетизма ли Оксфорд не преуспевает в спорте? Я ответил: нет, беда в другом, гораздо глубже. Я не против поговорить с другим оксфордцем, но дело в том, что в университете стали увлекаться наркотиками.
— Кокаин?
— Кокаин, — подтвердил я, — и кое-что похуже.
— Но разве доны не могут это пресечь?
— Дорогой мой, доны и есть источник всей беды.
Он сказал, что в его времена наркотиками практически не увлекались.
Позже он возобновил атаку, пригласив к себе в каюту выпить.
Я ответил, что не прочь выпить с ним, но в баре на палубе.
— Вижу по вашим голубым глазам, — сказал он, — что вы шотландец. У меня был очень большой друг, тоже шотландец. Вы немного напоминаете его. А потом, — спросил он, — не зайду ли я к нему в каюту, посмотреть серебряную турецкую чернильницу?
Я ответил «нет», но с удовольствием взгляну на нее на палубе. Чернильница оказалась страшно уродливой.
Сходя на берег, он пригласил меня на ланч в «Великобританию». Я принял приглашение, но назавтра он не появился.
Мы прибыли перед самым обедом и стали на якорь в Фалернской бухте.
В Афинах я однажды уже бывал во времена, когда не уезжал из Англии дальше Парижа. Мне будет нелегко забыть то первое мое романтическое посещение города. Я прибыл из Марселя на «Patris II» — совершенно новом корабле греческой государственной компании. Это было зимой, и большую часть пути на море штормило. Я делил каюту с греческим торговцем смородиной, который все пять дней плавания не вылезал из постели. Единственным, кроме меня, англоговорящим пассажиром в первом классе был неистовый американский инженер. Я почти все время сидел на палубе, страдая от качки и читая «Многообразие религиозного опыта» Джеймса[58]. В промежутках мы с американцем пили мастику. Он сказал, что если кто выпьет мастики, то обязательно вернется в Грецию; иногда я выходил, чтобы приглядеться к «палубным пассажирам», толпящимся под импровизированными тентами, почесывавшим ноги и всегда с едой в руках. Первая наша остановка была в Пирее. Солнце уже зашло, и, когда мы вошли, вся гавань сияла огнями. Наша высадка задерживалась. Гребные лодки окружили нас со всех сторон и столь плотно, что можно было по ним перейти на берег, все лодочники кричали, предлагая свои услуги. Друзья, которых я собирался навестить, приплыли встретить меня и сидели внизу в лодке, стучали и кричали: «Ивлин!». Они взяли с собой своего слугу, чтобы тот занялся моими вещами, — человека исключительной свирепости, бывшего при прежнем режиме наемным убийцей в Константинополе. Он и лодочник тоже принялись кричать: «Ии-лин! Ии-лин!»
Затем мой багаж перешел в руки ненадежного лодочника, и тот подрался со слугой, в коей драке слуга очень легко одержал победу, благодаря жестокому, но решающему запрещенному приему. Затем мы высадились на берег и очень быстро поехали из Пирея в Афины по дороге, разбитой, как после бомбежки, на дряхлом «моррисе» без фар, без тормозов, без клаксона и защищенном от надоедливой полиции дипломатическим номером и маленьким английским флажком между отсутствующими фарами. Было православное Рождество и улицы кишели людьми, пожимающими руки, целующимися и пускающими фейерверки в глаза друг другу. Мы направились прямиком в ночной клуб, принадлежавший одноногому мальтийцу, который угостил нас коктейлем с каким-то наркотиком и спиртом собственной перегонки.
Позже появилась première danseuse[59] кабаре, присела за наш столик и предупредила, чтобы мы ни в коем случае не прикасались к коктейлям. Час был очень поздний.
Еще позже я ездил по городу на таксомоторе, забыл по какой надобности, и вернулся в ночной клуб. Шофер пошел за мной к нашему столику. Я расплатился с ним, вручив больше десяти фунтов в драхмах, отдал часы, перчатки и футляр для очков. Слишком много, запротестовал тот.
Это мое первое знакомство с афинской жизнью отодвинуло в глубокую тень все остальное пребывание там. То было в пору моего студенчества, вспоминая о котором, я чувствую себя неестественно старым.
Но даже сейчас, в сравнительно зрелом возрасте, второе мое посещение Афин совпало с первым знакомством с новым сортом выпивки. Сойдя на берег, я взял такси до города, намереваясь навестить друга по имени Аластер, который жил в это время в небольшом домике на склонах Ликабеттуса, на боковой улочке, отходящей от площади Колонаки. В доме было множество механических певчих птиц и икон, одна из которых — более современная, что довольно необычно, — была чудотворной. Это утверждал слуга Аластера на том основании, что обычно из нее высовывалась рука и стукала его по голове, когда он отлынивал от обязанностей. Аластер был еще не одет. Я признался, что лег накануне очень поздно, выпивая после бала с милейшими норвежцами, и мне малость не по себе. Тогда он смешал мне коктейль, который я рекомендую каждому в качестве благотворного и легкодоступного тонизирующего средства. Он взял большую плитку свекольного сахара (вполне подойдет такое же количество обычного кускового), смочил его несколькими каплями «Ангостуры биттерс» и вложил в стручок кайенского перца. Все это опустил в большой бокал, который наполнил шампанским. Исключительность получившегося напитка не поддается описанию. Сахар и ангостура обогатили вино и убрали легкую кислинку, которой отдает даже лучшее шампанское и довольно неприятной ранним утром. Каждый пузырек, подымающийся на поверхность, несет с собой красную крупинку перца, поэтому у человека сразу разыгрывается аппетит; жар и холод, огонь и жидкость соперничают на нёбе и одни ощущения поочередно побеждают другие. Я отведал этот почти невыносимо желанный напиток и забавлялся с искусственными птицами и музыкальными шкатулками, пока Аластер не был готов выйти из дому. У меня был еще один друг в Афинах, Марк, и с ними двумя я провел два восхитительных дня.
Мы поехали по Элевсинской дороге, время от времени преследуемые свирепыми пастушьими собаками, потом свернули на проселочную дорогу под горой Эгалеос к одинокому кафе, смотрящему на бухту Саламина. Был воскресный день и снаружи в беседках в гавайском стиле сидело еще несколько компаний. Там был фотограф делавший маленькие ферротипы, на которых, когда они были готовы, обычно обнаруживался отпечаток пальца самого фотографа, и больше ничего. Там сидели два студента, он и она, в футбольных шортах и рубашках апаш, с грубыми палками и рюкзаками. Очень счастливая афинская буржуазная семья с маленьким ребенком. Сперва они посадили его на столик, затем — на крышу их машины; после этого — вверх тормашками на стул, потом взгромоздили на крышу кафе, потом верхом на бельевую веревку и тихонько покачали, затем в колодезное ведро и опустили вниз так, что он пропал из виду, потом ему дали бутылку шипучего лимонада, напитка, более опасного в Афинах, чем в любом городе мира. Все эти усилия развлечь малыша сопровождались его счастливым смехом и большими пузырями слюны, стекавшей по подбородку. Был там и лимузин с двумя очень светскими молодыми дамами, которые предпочли сесть не на открытом воздухе, а внутри, едва видимые в разрезном бархате кресел, и ждали двух юных офицеров; время от времени окно опускалось, появлялись украшенные драгоценностями пальцы и надменно выбрасывали серебристый фантик или банановую кожуру.
