Гинс Г.К. - Сибирь, союзники и Колчак т.2
Послы, представители официальной России, не могли сами по себе рассчитывать на признание их выразителями настроений и надежд России революционной. Париж легко восполнил этот недостаток. В этой мировой столице сосредоточились в то время люди различных партий и классов. Тут были и типичные представители русской буржуазии: Путилов, Каминка, Коновалов, и бюрократы, вроде Сазонова и Извольского, и русские интеллигентные общественники различных оттенков — из земско-дворянских кругов: кн. Львов, Родзянко и из народников: Чайковский, Титов и др. Русский посол во Франции Маклаков особенно ратовал за объединение представителей правых и левых течений в целях совместной борьбы за национальные интересы; он указывал одновременно, что натиск социалистических элементов в Париже становится очень чувствительным. Грозила новая опасность. Раскол русской общественности мог оказаться роковым в деле защиты национальных интересов. В Париж ожидались Авксентьев, Зензинов, Роговский. Что скажут они?
Интервью Авксентьева
Близость Авксентьева, Зензинова и Роговского к деятелям Самары и Уфы, их партийная зависимость от Чернова, извинительные письма, оправдывающие временное перемирие с омскими «реакционерами», полная бездеятельность в момент выступления Чернова с его грамотой — всё это было достаточным материалом для суда над свергнутыми членами Директории. И, будь на месте адмирала Колчака власть того же Чернова, она не замедлила бы заключить подобных своих противников в тюрьму.
Чрезвычайный военный суд по делу полковника Волкова и других виновников переворота постановил довести до сведения министра юстиции, как генерал-прокурора, что из показаний допрошенных на суде свидетелей и представленных к делу документов видно, что в деятельности членов центрального комитета партии социалистов-революционеров усматриваются признаки уголовно наказуемых деяний.
Однако адмирал Колчак не только не позволил возбудить уголовное дело против бывших членов Директории и товарища министра внутренних дел Роговского, но охотно принял все меры к безопасному проезду их за границу и снабдил каждого достаточной суммой (50 тыс. рублей, т. е., по тогдашнему курсу, около 7 тысяч иен) на покрытие расходов до приискания заработков. Аргунову, как семейному человеку, было выдано даже больше — 75 тыс. рублей.
Казалось, от всех этих лиц можно было ожидать, что они, каково бы ни было их отношение к новой форме власти, не будут подрывать ее авторитета за границей, препятствуя успеху борьбы с большевиками. Однако ожидания эти не оправдались.
Прибыв в Китай, Авксентьев стал давать интервью, в которых характеризовал адмирала Колчака как диктатора «старого типа», который вернет страну к строгому абсолютизму прежних времен, Вологодского назвал пешкой в руках оппортунистов (об этом он почему-то не говорил на Уфимском Совещании, когда Вологодского избирали в Директорию), а омских министров, которых он сам приглашал в состав Правительства, Авксентьев расписал en canaille (франц. как негодяев. — Ред.), как самых низкопробных авантюристов. Так поддерживался престиж власти, боровшейся против большевизма в самых тяжелых условиях.
На инсинуации Авксентьева правительство ответило сообщением, объяснявшим причины переворота 18 ноября, и резюмировало их так: «Директория пала не от реакционных замыслов. Ее погубила антигосударственная политика партии социалистов-революционеров». Но плохая молва пошла, и рассеять ее было нелегко. Это составляло одну из труднейших обязанностей Министерства иностранных дел.
Уход Ключникова
Молодой дипломат Сукин очень скоро почувствовал себя в Омске как рыба в воде. Он стал своим человеком в ставке, постоянно бывал у адмирала и фактически вел все переговоры с союзными представителями, вытесняя влияние управлявшего министерством Ключникова. Последний вынужден был свести свою работу главным образом к подготовке материалов для Версальской конференции. Надежда на участие в ней России не покидала омскую власть, и Ключников, как по личным настроениям, так и под влиянием ложности своего положения, стал стремиться в Париж.
Вопрос о своей командировке он поставил ультимативно. Совет министров почти единодушно решил отказать в командировке его как министра иностранных дел. В решении этом играла роль предшествовавшая ему агитация в пользу замены Ключникова Сукиным, но главным мотивом было сознание чрезвычайной ответственности подобной командировки в момент заключения мира и неавторитетности Ключникова для представительства в качестве российского министра иностранных дел, хотя бы по названию.
Он подал в отставку.
Министерство иностранных дел принял во временное управление П. В. Вологодский, который сделал это под условием, что я буду его товарищем. Я, со своей стороны, высказался в пользу привлечения Сукина. Вологодский, всегда чуткий к людям, был против этого, но я считал невозможным справиться с задачами министерства при отсутствии опытного технически лица и убедил Вологодского провести и Сукина в товарищи министра.
Каковы были в этот момент задачи ведомства? Одна определялась текущими потребностями. Приезжали иностранцы, говорили о помощи, но никакого плана, никакой определенности в их действиях не было. Нужно было переговорить с ними о работе по восстановлению транспорта, об охране железных дорог, нужно было выяснить роль Жанена, урегулировать вопрос о положении поляков, сербов и др. Эти вопросы были поручены Сукину.
Другой задачей было установление общего направления внешней политики как в связи с мирной конференцией, так и для внесения ясности в дальневосточные отношения. Эту задачу я попробовал взять на себя. Но заранее зная, что Омск сам по себе с ней справиться не может, я предложил Совету министров просить Сазонова принять на себя общее руководство ведомством, оставаясь в Париже.
Задание демократичности
Представительство ведомства иностранных дел в Совете министров было возложено на меня, и, как фактически управляющий министерством, отдавая дань традиции, связанной со вступлением в новую должность, я дал интервью «о современной дипломатии».
Главные мысли этого интервью таковы: наши дипломатические успехи зависят сейчас меньше всего от искусства дипломатических переговоров. «Первый наш дипломат — армия».
«Благожелательное отношение союзников к России не подлежит сомнению, но им нужны доказательства прочности создавшегося порядка, вне которой их помощь была бы напрасной.
Второй по значению дипломат — это общественная солидарность. Партийные раздоры, внутренняя рознь обессиливают власть. Правительство, не объединяющее вокруг себя широких кругов населения, не может иметь и международного успеха.
Иностранные державы ищут устойчивой власти, опирающейся на общественную поддержку, и они эту власть находят. Мы стоим на пути к гражданскому миру, у нас нарождается и второй дипломат — общественная солидарность.
Третий дипломат — это могущественная печать. Она выражает настроения и чаяния народа. В ней не может и не должно быть одного мнения по вопросам внутренней политики, но в деле охранения достоинства и интересов родины она должна быть и будет единодушна.
Помощь России диктуется ее заслугами во время войны и симпатией культурного мира к общему облику славянской души с ее светлыми порывами и склонностью к идеализму; но несомненно одно, что рассчитывать на помощь может только Россия обновленная, и здесь работа дипломатии входит в тесную связь с внутренней политикой. Те крайние течения, которые строят свое благополучие на гибельной демагогии, и те, которые колеблют авторитет власти своим грубым и непрошеным вмешательством, отталкивают союзную помощь, губят государство и самих себя».
В соответствии с этими взглядами, стремясь укрепить единство настроений и пользуясь тем, что новое мое положение дало мне право заняться общеполитическими вопросами, я в первом же докладе Совету министров потребовал строгого и быстрого расследования незакономерных расправ, а также издания деклараций о гражданском мире внутри страны с амнистией всем эсерам — членам Учредительного Собрания.
Одновременно, считаясь с господствующими настроениями Европы, я начал организовывать заграничную информацию. Мной было обращено особое внимание на приезжавших в Омск корреспондентов, которым, во избежание односторонних влияний на них, я лично давал разъяснения различных событий и обстановки. В Лондон и Париж стали посылаться также сообщения самого министерства в том виде и с таким расчетом, чтобы они могли быть передаваемы и в печать.
Относясь к этому серьезно, я не мог не заметить, что за границей не было правильного представления о сибирской обстановке. Какое, например, значение придавалось в Европе, что в составе правительства, считая товарищей министров, находилось много социалистов? Телеграмма о составе правительства получила широкое распространение посредством радио, а между тем после испытаний большевизма и в некультурной обстановке Сибири нужно было рассматривать министров главным образом с деловой стороны и подсчитывать не социалистов, а экономические ресурсы и потребности войны, оценивая министров по способности справиться с необычайными трудностями. Но этого не понимали и внутри страны.
