Марина Трубецкая - Дверь обратно
— Абрамгутанг, слущяй, карасывый дэвушк!
— Вах, — добавила вторая.
И обе, довольные, уставились на меня. Я — на саквояж. Тот, немного подумав, крякнул:
— Ну все, в общем-то, понятно.
— Даа? — Меня терзали смутные сомнения. — И что же он сказал?
— Нашел, говорит, чего-то…
— Абрамгутанга?
— Да ты не слова слушай, ты смысл лови. Видишь, — саквояж кивнул на орла, — довольный сидит, значит, нашел чего! А орангутанга этого он когда-то в цирке шапито видел. Все забыть не может! Вот и поминает к месту и нет.
— То есть мы можем идти? — уточнила я, все еще сильно сомневаясь.
— Коли ноги есть, то чего не ходить-то. — И он красноречиво посмотрел вниз, намекая, что у него-то ног нет.
Пришлось, предварительно запихнув в недра саквояжа покрывало, взять его в руку. Не скажу чтоб это был приятный момент. Пес его знает, что у сумасшедшего «чумадана» на уме. Птах, увидев, что все в сборе, без лишних понуканий медленно полетел над самой землей по только ему известному маршруту.
Тропинка, по которой нас вел Птах, была точь-в-точь как та, по которой я шла сюда. Так же дико петляла, потом угомонилась и потянулась унылой лентой среди деревьев. Саквояж вначале пытался дурным голосом петь песни и только после того, как я пригрозила его бросить, успокоился, насупился и на мои вопросы стал отвечать односложно: «да», «нет», «не знаю». Правда, я все же смогла узнать, что у него есть имя. Вот так! И не какое-то там, подходящее кожгалантерее, а имя и отчество! Об этом мне гордо было заявлено:
— Савва Юльевич я. Прошу, так сказать, любить и жаловать.
— Милости просим, — брякнула я. Подумала и представилась тоже.
Птах уже давно куда-то улетел: чего здесь показывать, если тропинка одна. Саквояж молчал. Так и брела я, предоставленная своим мыслям…
Среди ветвей и днем-то было сумрачно, а сейчас, когда близился вечер, стало совсем темно. Три раза с короткими промежутками запнувшись о корни деревьев и один раз упав, я решила, что все — идти больше не могу. Пить хотелось дико. Это только такая идиотина, как я, могла потащиться в незнакомый лес и не взять никакой емкости с водой. Вначале я еще надеялась, что скоро покажется лаз в стене, но сейчас стало абсолютно очевидно, что, если бы это была моя тропинка, мы бы давно пришли. Я сорвала ближайший лист и сунула его в рот. Тьфу ты, какая горечь! Пить захотелось еще больше. Саквояж, вытаращив глаз, следил за мной.
— А чего это ты в вегетарианство ударилась? — наконец сказал он хоть что-то.
— Пить хочу.
Вот на фига, спрашивается, тупые вопросы задавать?
— А у меня попросить гордость не позволяет?
Ничего себе новости! От возмущения у меня даже волосы заискрили.
— У тебя все это время была вода?!
— Ну как была, — даже в темноте было видно, как он закатил глаз, — ну была, и че? — Видимо, в потемках он видел гораздо лучше меня и чем-то его насторожило выражение моего лица, потому что Савва (твою мать!) Юльевич вдруг сменил лениво-презрительный тон на любезно-подобострастный: — Тебе с газом водичку или нет? — и бойко распахнул закрома.
Я, не глядя, нашарила бутылку, сорвала крышку и в три глотка выпила все ее содержимое. Потом, уже не торопясь, взяла вторую, отметила запотевшее стекло и медленно, смакуя каждый глоток, выпила только половину. Остатки были отданы лицу. Лепота!!!
— Сельтерская, — угодливо вякнул саквояж.
Пришла моя пора закатывать глаза.
— Ты только с водой так можешь?
— Скажешь тоже, я ж тебе не портфель какой-нибудь для деловой переписки.
— И еду можешь?
— Это ведь смотря какую еду. Вот ежели тебе тарелку супа с потрошками, то уж извини-подвинься. А если, положим, гуся в яблоках, то с нашим, так сказать, почтением. Или вот, например…
— Гуся вначале давай, — не выдержала я, — потом об остальном меню доложишь.
А ведь не врала кожгалантерейная душонка. Сквозь распахнутые створки вовсю струился аромат свежеприготовленной птицы. Я достала бумажный сверток, сунула туда нос… Мммм… Никогда в жизни я не видела, не нюхала и не ела гусятины. Быстро разорвала упаковочную бумагу, оторвала ножку и вгрызлась в нее.
— С Вятской губернии птичка-с!
Опять этот тон кабацкого полового! Просто трактир на Пятницкой какой-то.
— Почему с Вятской-то? — насытившись, спросила я, облизывая пальцы.
— Да мне ж откуда знать? — искренне удивился саквояж. — Прохор Иваныч уж очень именно вятских уважал…
— Прохор Иваныч — это кто?
— Хозяин бывший. Мараев Прохор Иванович. Статский советник, между прочим, а не шелупонь какая-то! Великий человек был. И чин, опять же, приличный, и оклад согласно табели о рангах…
— А ты почему такой?
— Какой? — Глаз в темноте ярко вспыхнул.
— Ну, — замялась я, подбирая слова, — волшебный!
Ну вот, началось! Саквояж посмотрел на меня недоуменно и залился смехом.
— Волшебный! Ох! — В темноте было уже совсем ничего не видно, но звуки явно доносили, что сплющило Савву Юльевича не на шутку. Отсмеявшись, отдышавшись, он посмотрел на меня опять и вздохнул: — Когда надо будет, деука, тогда расскажу. А раньше не лезь ко мне с глупостями.
Так посидели мы еще какое-то время, пялясь в темноту, пока меня не осенило спросить:
— А для освещения у тебя что-нибудь есть?
— Ну слава великому Линга-мурти![5] Я уж думал, ты никогда не додумаешься спросить. Тебе свечи или керосинку? — И, судя по звуку, распахнул вновь волшебные глубины.
— Свечи давай. В подсвечнике только. Все равно здесь ветра нет, — буркнула я и, не удержавшись, спросила: — А самому предложить нельзя было?
— Навязанная реклама, мадамочка, это не мой стиль вести дела.
— Спички давай, — убедившись, что в сумке только упомянутые мной вещи, сказала я, — бюрократ хренов.
Со светом стало гораздо веселей. Через какое-то время появился Птах с дохлым сусликом в лапах.
— О, наш-то зверушку где-то раздобыл! А я уж думал, что здесь, кроме муравьев и земляных червей, вообще живности нет.
— Да нет, я еще птиц днем слышала.
— Да один черт, лес какой-то тихий. Волки не воют, зайцы с лисами не шастают. Вот ночь, а сов не слышно. Мутный какой-то лесок!
Тут уж было не поспорить. Я тоскливо оглядела окружающие просторы. Птах схомячил суслика и принялся выковыривать что-то из лап.
— Эй, дружище, — саквояж точно долго молчать не привык, — животинку-то где раздобыл?
Птах важно посмотрел на него, выгнул грудь колесом и заявил одной из голов:
— Генацвали, панымаэшь?
— Абрамгутанг, — подтвердила вторая голова.
— Ну? И что это значит? — спросила я у переводчика с орлиного.
— Да кто ж этого королобого[6] поймет-то? Вишь, про друга чего-то талдычит!
Орел еще немного посмотрел на нас, видимо ожидая, будут еще вопросы или нет, и улетел опять по своим делам.
— А почему он не по-русски говорит? Все ж таки это эмблема России?
— Ну, так-то двуглавых орлов и на других гербах не счесть, не только на русском, но наш такой, потому что долго был в собственности у какого-то грузинского князька. И теперь убежден, что он важный горный птиц. Как говорится: «Орел — птица гордого помета».
Как только мрак хоть как-то рассеялся утренним солнцем, мы снова тронулись в путь. И буквально минут через пятнадцать вышли на огромный луг. Слава КПСС, луг был абсолютно нормален.
Летали бабочки, в траве чирикала мелкая птичья шелупонь, кузнечики разудало скакали по росистой траве. Солнце, вырвавшись наконец из плена странного переплетенного леса, с видом единоличного собственника шарило лучами по небу. Душистое благоухание миллионов разнообразных цветов сбивало с ног. Пчелы, ошалев от счастья, суетливо сновали по этому великолепию. Еще не просохшая роса томно покачивалась на густо-зеленых листьях растений. На пригорке столбиками застыло семейство сусликов. Ну теперь хоть понятно, откуда Птах пропитание раздобыл…
После сумрачного леса было необычайно приятно идти по открытому пространству, наполненному теплом и жизнью. Разве что ступать приходилось прямо по траве — тропинка исчезла, как только мы вышли на открытое место. Дойдя до сусликова холмика, я обернулась. Отсюда лес, который огибал луговину, выглядел еще более странно, чем изнутри. Он начинался сразу буреломом, завалами и необычайно плотным переплетением веток на деревьях. Просто лесной колтун какой-то! Поэтому, возникни у кого желание прогуляться по этой безумной рощице, войти туда можно было только по нашей тропинке. Кроме всего прочего, деревья, стоящие плотным строем даже на самой кромке леса, совсем не посягали на открытое пространство луга: среди разнотравья не торчал ни один чахлый прутик. И только в отдалении, почти на середине этой целины, случайным пучком, как куцая бородка старика-калмыка, дыбился такой же переплетенно-деревьевый островок.
