Клэр Шеридан - Из Лондона в Москву
В три часа дня я спешила в Кремль, так как позвонил Каменев и сообщил, что на сеанс придёт Зиновьев. Я прождала его до четырёх часов. Наконец, он явился, возбуждённый, уставший и суетливый. Его пальто было наброшено на плечи, поскольку, просунуть руки в рукава, у него не было времени. Он скинул шляпу и рукой пригладил непослушную тёмную курчавую шевелюру. Затем присел, беспокойно оглядываясь по сторонам. Потом он взял в руки газету и начал её просматривать, изредка бросая на меня повелительные взгляды, убеждаясь, что я приступила к работе. Зиновьев произвёл на меня впечатление чрезвычайно противоречивого человека. У него бойцовские глаза и брови, но рот капризной и раздражительной женщины.
Постепенно Зиновьев освоился и, закончив читать газету, перекинулся со мной несколькими словами. Иногда он закидывал голову назад, как будто предаваясь каким-то мечтам. У него внешность поэта. Ему только тридцать восемь лет. Удивительно, как все эти революционеры молоды! От него я услышала, что Миллеранд (Millerand) стал Президентом Франции При этом Зиновьев безразлично пожал плечами и заметил, что это не имеет никакого значения. Ещё я узнала, что намеченная в Англии забастовка откладывается на неделю. Перед тем как уйти, он отметил, что бюст ему нравится, и что я должна лепить бюст Ленина.
Я шла пешком домой, любуясь красивым закатом, последние лучи которого, отражаясь, играли на золотом куполе Храма Христа Спасителя. Я шла и пела, радуясь, что, наконец, приступила к работе. Люди с удивлением смотрели на меня. Вероятно, для них это было непривычным зрелищем.
27 сентября 1920 года.
Понедельник. Москва. Теперь события стали разворачиваться быстрее, и моё длительное терпение не пропало даром. Сегодня мне позировал Дзержинский. Он является Председателем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, или как его называют на Западе – «организатор Красного Террора».
Каменев очень много рассказывал мне про Феликса. Дзержинский пробыл в студии полтора часа, позировал спокойно и молчаливо. У него очень грустные глаза, кажется, что в них стоят слёзы, но добрая и приветливая улыбка. Лицо узкое, скуластое. Особенно выделяется нос: очень изящный, а тонкие бескровные ноздри выдают чувственную породистость. По происхождению он поляк.
Пока я работала, внимательно в него всматриваясь, он произвёл на меня любопытное впечатление. Наконец, крайне удивлённая его невозмутимостью, я воскликнула: «Вы сидите, совершенно не шелохнувшись!». Мы общались по-немецки, но беглого разговора не получалось. Всё же он ответил: «Выдержки и спокойствию меня научили тюрьмы». Я поинтересовалась, как долго он скитался по тюрьмам. «Четверть своей жизни, одиннадцать лет», - прозвучал ответ. Его освободила революция. Ясно, что не стремление к власти или желание политической карьеры сделали этого человека революционером. Его путеводной звездой стала фанатичная вера в справедливость во имя человеческого счастья и прогресса.
Ради этой благородной цели человек высокого интеллектуального склада должен был провести в заключении.
По понедельникам театры закрыты, артисты отдыхают (они работают по воскресеньям). Поэтому я ужинала с господином Вандерлипом, который поведал мне много интересного. Но при сложившихся обстоятельствах мне не следует пересказывать услышанное. Я не вызывала его на откровенность, а лишь внимательно слушала, и мне показалось несправедливым, когда в конце вечера господин Вандерлип заметил: «Вы теперь так много знаете, что мне лучше уехать из России раньше вас». Хотя он хорошо относится к людям, с которыми работает, но он – капиталист в полном смысле этого слова и гордится этим. Как настоящий англичанин, оказавшийся за границей, господин Вандерлип стремится выделиться, показать, что он не такой, как все, испытывая при этом чопорное чувство своего превосходства. После ужина его пригласил к себе Чичерин, и я провела остаток вечера с Михаилом Бородиным.
Михаил Маркович, как все зовут Бородина-Грузенберга, проживает в нашем особняке. У него непослушная тёмная шевелюра, волосы отброшены со лба назад, подстриженная бородка, глубоко посаженные глаза и непроницательное, как маска, лицо. Он басистым голосом говорит по-английски как американец. Я его редко вижу, поскольку он проводит на работе половину дня и всю ночь, как и остальные работники Комиссариата Иностранных Дел. Обычно Бородин опаздывает на ужин, быстро всё съедает и уходит из-за стола раньше нас всех. Как только Вандерлип удалился, Бородин выключил в гостиной все лампы, кроме одной, которую зажёг ещё Вандерлип. Я спросила, зачем он это сделал, на что Бородин, оглядывая освещённую комнату, слегка вздрогнул. «Этот выскочка!», - только и произнёс он. Затем опять уселся в глубокое кресло и, пристально смотря на меня, спросил: «На какие средства вы живёте?». Он впервые заговорил со мной, и мне показалось, что от моего ответа зависит вся моя жизнь! К счастью, никто здесь не знает о моей семье, о том, в каких условиях я росла и воспитывалась. Я не веду праздный образ жизни. Я твёрдо стою на ногах и имею собственные принципы. Бородин озадачил меня. Я теряюсь в догадках, что он подумал, когда я ответила на все его вопросы.
28 сентября 1920 года.
Вторник. Москва. В десять утра на один час пришёл Дзержинский. Вечером он уезжает из Москвы по неотложным делам, поэтому другого шанса у меня не будет. Но, заметив, как я поглощена работой, он продолжал сидеть, десять, потом ещё пятнадцать минут, отдавая по крупицам своё драгоценное время. Дзержинский так терпеливо позировал, что за два сеанса я сделала такой объём работы, как – за четыре с Зиновьевым.
Когда Савонарола Русской Революции ушёл, я загрустила оттого, что, вероятно, больше его не увижу. После полудня опять позировал Зиновьев. На этот раз он привёл с собой Бухарина и Бела Куна. Они похвалили бюст Дзержинского и попросили показать им фотографии других моих работ. Особенно им понравилась композиция «Победа».
Я страшно разочаровалась в Беле Куне. Раньше он представлялся мне романтиком, а на самом деле он производит впечатление отвратительной личности. Бухарин недурён собой, его моложавому лицу очень идёт небольшая, аккуратно подстриженная бородка.
Во второй половине дня, когда я осталась одна, три красноармейца принесли в мою мастерскую покрытый позолотой диван в стиле Людовика XVI и турецкий ковёр. Кто-то решил, что эти предметы придадут помещению жилой вид и скрасят убогость обстановки. Я даже рассмеялась, настолько не к месту здесь выглядел шикарный диван! Интересно, чью гостиную раньше украшал этот изящный предмет мебели, и какие ему приходилось слышать салонные беседы за чашечкой чая? Пока я так размышляла, вошёл скульптор Николай Андреев, представился мне и пояснил, что его прислал Каменев.
К счастью, Николай Андреев говорит по-французски. Крупный мужчина с маленькими смеющимися глазами и рыжей с проседью бородой, типичный русский человек. Мы немного поговорили, и он поведал мне, как ему было трудно работать над ленинским портретом непосредственно в кабинете вождя. Николай Андреев добавил, что портретная живопись не является подлинным искусством. Мне ничего не оставалось, как согласиться с ним: это трудоёмкая работа, время для позирования всегда недостаточно, а художник обязан так проявить свой талант, чтобы его произведение всегда вызывало у зрителей восхищение.
Ещё он сказал, что из-за временных трудностей в стране пока оставил ваяние и стал заниматься живописью. Я ответила, что полна решительности завершить свою работу, а истинное искусство может и подождать до лучших времён. Его настроение характерно для всей нашей скульпторской братии. Дьявольская гордость собой, а если для позирования недостаточно времени или условия далеки от идеальных, они предпочитают вообще отказаться от работы. Я считаю, в мире лишь единицы людей, достойные того, чтобы с них делали портреты, даже если для этого они не предоставляют художнику нормальных условий. Андреев засмеялся и сказал, что это уже журналистика, а не искусство!
Когда я вернулась домой, вода для ванны уже была нагрета. Приятная неожиданность: уже восемь дней как я не принимала ванны. Один раз в неделю, по субботам, мы имеем возможность помыться. Но что-то случилось с трубопроводом, и каждый вечер у нас не было воды, я уже совсем потеряла надежду. Так мы учимся ценить самые обычные вещи, которым раньше даже не придавали значения. С момента переезда в этот особняк мне приходилось мыться только холодной водой. По привычке я просыпаюсь в восемь утра. Мечтаю поесть на завтрак яичницу, но приходится довольствоваться чёрным хлебом с маслом, правда, иногда подают и сыр.
Я много думаю о своей семье и друзьях. Так странно, что мы отрезаны друг от друга: от них нет писем, и я не имею возможности отравить им весточку. Особенно меня волнует мама, ведь я уехала, даже не посвятив её в мои планы. Интересно, папа тревожится за меня, или ему всё безразлично, а может быть, он возмущён? При мысли о детях, у меня сжимается сердце. Я не могу представить свою жизнь без Маргарет и Дика, и они, должно быть, удивлены отсутствию писем от мамы. Страшно подумать, если мои дети решили, что я им не пишу, потому что забыла их!
