Михаил Каратеев - Русь и Орда
Я остался лежать на стене порубанный, – снова помолчав, продолжал Макар, – не знаю, уж кто меня оттеда снял и выходил, только пробыл я без памяти много дней. А когда одолел смерть и смог добраться до дому, увидал на месте своей избы лишь кучу золы. Жена и сын тоже пропали. Стал распытывать там и сям и вызнал, что видели мою Аришу среди других полонянок, уведенных литвинами, а было ли при ей дите – того никто не приметил. В тот же час пустился я по следам полону, вглубь Литвы и шел многие дни, расспрашивая встречных людей. И вот в одном селе, недалече от Киева, поведали мне, что тут литовский отряд, гнавший полоненных брянцев, повстревался с большим татарским караваном, ворочавшимся в Крым, и продал татарам на выбор всех самых молодых и пригожих полонянок. Меня будто обухом вдарили! Ариша моя была красавица, каких поискать, вестимо, думаю, басурманы такую не проглядели… Для верности все же нагнал я останки того полону и узнал, что точно была продана поганым моя лапушка…
– Ну и что же ты сделал? – спросил Карач-мурза, видя, что Макар умолк и не продолжает рассказа.
– А что было делать? – глухо сказал Макар. – Тут конец всему. Идти за нею в Крым, так тебя самого по пути сто разов схватят и продадут на каторги [235] . А ежели бы и дошел каким чудом и не была бы она еще продана в заморские земли – чем ее выкупишь? Э, что говорить! Тут уж прощай навек…
– И ты воротился домой?
– Нет, боярин. Чего бы я стал там делать? Ворошить старый пепел? Не было у меня силы начинать жить сызнова. Ушел я в бродники.
– Кто это – бродники?
– Бродники? Ну, это такие люди, бродяги, что ли, коим не стало жизни в родном краю, и текут они на полдень, в дикие и ничейные степи, в поисках ежели не доли, то по крайности хоть воли…
* * *Об этих предшественниках, а в известной степени и предках образовавшегося позже запорожского и донского казачества стоит сказать здесь несколько слов. Дикие степи в низовьях Днепра и Дона спокон веков служили прибежищем и своего рода землей обетованной для всех гонимых, обездоленных и находившихся не в ладах с законом. Уже в Х–XI веках бродничество было заметным явлением, которое в дальнейшем все расширялось притоком новых беглецов из окраинных русских княжеств.
В привольных низовых степях бродники собирались в ватаги и своеобразные общины, промышлявшие чем придется: рыбной ловлей, охотой, грабежом, работорговлей, а иной раз нанимаясь целыми отрядами на службу к половцам, венграм и южнорусским князьям. По дошедшим до нас свидетельствам, были они умелыми и отважными воинами, но жестокостью своей приводили в изумление даже половцев.
Ко времени татарского нашествия бродники уже представляли собой крупную организованную силу, имеющую выборного вождя и прочно завладевшую обширной территорией, что дало основание некоторым историкам той эпохи говорить о них как об отдельном полукочевом народе, наравне с печенегами, половцами и другими.
В исторической битве на реке Калке – первом столкновении русских с татарами – бродники во главе со своим атаманом Плоскыней заклеймили себя низким предательством: добровольно поцеловав крест русскому князю Мстиславу Удалому и обещав ему свою помощь, они вместо того показали татарам скрытые подходы к русскому стану и сражались на их стороне.
После этого случая в летописях мы больше не находили упоминаний о бродниках как о народе, или, точнее, как о независимой воинствующей общине. Очевидно, частью они растворились в татарской Орде, частью были ею истреблены. Но тропы, исстари протоптанные из Руси в приднепровские степи, конечно, не заросли травой: в поисках воли много веков еще тянулся по ним с севера беглый и отчаявшийся люд, которому нечего было терять на родине.
* * *– И долго ты пробыл в бродниках? – спросил Карач-мурза, не столько из любопытства, сколько из желания отвлечь беднягу от тяжких воспоминаний, которые, видимо, им всецело овладели.
– Без малого десять годов, – не сразу ответил Макар и вновь погрузился в молчание.
– Ну и как тебе в те годы жилось?
– Эх, боярин, и вспоминать неохота! Ну да уж раз начал, доскажу все, приму за грехи мои одною мукою больше… Как жил, спрашиваешь? Паскудно жил, одно слово. Попавши в волчью стаю, по-овечьи жить не будешь! К тому еще и горе мое лютое оледенило мне сердце – был я в ту пору и впрямь хуже всякого волка. Многим литовским панам в те годы отлились мои слезы кровью. Но пуще всего искал я тогда сотника, что вел из Брянска полон и продал наших баб татарам. И, на беду, сыскал.
Помню, как ночью наша ватага окружила его хутор на Подольщине. Враз перевязали сонную дворню, а господ прямо с теплых постелей выволокли на двор… Дом ограбили и подпалили с четырех концов, а сотника – был он, кажись, из ляхов – посредь грядки с цветами посадили на кол, лицом к дому, и видел он оттеда, как потешались ребята над его женой, а после, раскачавши, кинули ее в огонь. А за нею и всех домочадцев… И вот, слышь, бегит до меня мальчонка годов четырех – сынок того пана – и ручонки тянет, а у самого в глазах семь смертей… И разом вспомнил я своего Мишатку – вот тако же, думаю, когда избу мою жгли, он к им, к катам ручки тянул, а они его… Зажмурился я и пнул того хлопчика ногою в пламя…
Голос рассказчика перехватило. Карач-мурза искоса поглядел на него: Макар был бледен, как труп, губы его тряслись, а может, читали молитву.
– Так вот, – продолжал он, справившись со своим волнением, – с той поры и нет мне покою. Веришь, руки и ноги с радостью дал бы себе отсечь, еще бы и глаза на придачу выколол, чтобы возможно было тому младенцу невинному жизнь воротить! С того дня я боле не злодействовал, а бродил по степу один, как Каин, потеряв счет дням и годам. Все слышалось мне, как закричал он тогда, ровно заяц… И всякую ночь ложился словно на плаху – наперед уже знал, что мне во снах привидится. В конце порешил идти в монастырь, свой великий грех замаливать. Пришел я тогда прямо в Москву и покаялся во всем самому святителю. Выслушал он меня и говорит: «Страшен твой грех, Макар, но властью, от Бога мне данной, я его тебе отпущаю, ибо вижу: не злодей ты в сердце своем, а заблудшая и замученная душа. Но пострига тебе ноне не дам – наложу пять годов епитимьи. Ты супротив людей грешил, вот и послужи сперва людям, а там уж и Богу послужишь. А что делать, я тебе стану указывать».
Ну вот, с той поры и живу я в молитвах и в послушании при Чудовой обители, исполняя все, что велит святитель, и чая удостоиться иноческого сана. И тоска меня уже не столь тяжко гнетет, как прежде, – закончил Макар с видимым облегчением.
– Стало быть, со мною тебя послал митрополит тоже в наказание? – спросил через некоторое время Карач-мурза, которому не вполне понятно было, что такое епитимья.
– Что ты, боярин! – воскликнул Макар. – Какое же тут наказание? В службу послал, и тому я поистине рад, ибо вижу, что верит мне владыка и знает, что скорее смерть приму, нежели волю его порушу. А наказал он мне служить тебе верно, яко бы ему самому служил, и оставаться с тобою, доколе ты сам тоже схочешь.
Впрочем, тут Макар сказал не все. Отправляя его с Карач-мурзой и дав общие наставления, митрополит Алексей добавил:
– Тебе верю, Макарий, и говорю: ханский посол, коего надлежит тебе звать боярином либо Иваном Васильевичем, на деле не татарин и не боярин. Кто он, знать тебе покуда незачем, но помни одно: Руси он надобен. К тому же претерпел и он безвинно от людской неправды – служа ему, скорее свой грех искупишь, а коли случится за него смерть принять, чистым войдешь в царство Божье. Вот, возьми эту грамотку, спрячь на себе и береги ее крепко. Путь ваш будет отсюда в Карачев, а после в Звенигород – есть там у Ивана Васильевича вороги, и они сильны. Всякое может случиться. Так вот, ежели его узнают и схватят, тотчас отдашь эту грамотку князю Карачевскому либо Звенигородскому. Исполни все в точности, и на том даю тебе свое благословение.
Глава 23
За разговорами время текло незаметно, и путники быстро продвигались вперед. По мере удаления от Москвы сел и деревень им встречалось все меньше; лес, вначале далеко оттесненный возделанными полями и нивами солнечно-янтарной ржи, все ближе подступал к дороге и наконец стиснул ее двумя мощными стенами, ощерившимися темно-зеленой хвоей.
Идущие и едущие навстречу люди стали теперь редки; ниоткуда не долетали уже ни стук топора, ни звон церковного колокола, ни лай собак; природа, как бы осознав свою непобедимую силу, спокойно дремала в первобытной тишине, нарушаемой лишь веселым посвистываньем белок, радующихся солнцу и в блаженном озорстве переметывающихся с дерева на дерево. А вот впереди, прядая обвисшими от летнего зноя ушами и морща горбатый нос, ленивой трусцой перебежала дорогу лосиха, и, видимо, почуяв людей, сейчас же метнулся за нею замешкавшийся лосенок.
Карач-мурза был непривычен к лесу. С безотчетно нарастающим в груди чувством приятной, волнующей приподнятости он пытливо озирался по сторонам, примечая все и стараясь проникнуть разумом в тайны лесной жизни. Ему с трудом верилось, что всего лишь несколько часов назад он покинул Москву.
