Том Уикер - На арене со львами
Да, конечно, тебе сам бог велел предсказывать, раз у тебя в голове арифмометр, подумал Морган, глядя на зеленые стекла, непроницаемые и зловещие. Гласс мог бы и не отыскивать этот ежегодник, я уверен, Данн и без того вспомнил бы все результаты с точностью до одного или двух голосов. Конечно, это не так уж важно, но я и сам, пожалуй, мог бы вспомнить.
В тот вечер Морган работал на галерее для прессы, втиснувшись между телетайпистом и Хобартом, который неотрывно грыз ногти. К тому же Морган впервые попал на съезд, как и О’Коннор, да, кстати, и как сам Андерсон. Но Морган это скрыл. В редакции его считали опытным политическим комментатором, и он не возражал. Ему так было проще. Морган хорошо поработал на своих хозяев и знал это, он с гордостью думал о том, как редко достается написать срочный репортаж с места для столь влиятельной газеты человеку, который прежде и не бывал на всеамериканском партийном съезде. Морган не был уверен, что его хозяева это понимают, они знали лишь, что он вполне может дать именно тот материал, какой им нужен, главное — дать его быстро: короткие строки и короткие абзацы, но с множеством важных подробностей и обстоятельным освещением событий, с таким подтекстом, который не может оскорбить в них чувство собственного достоинства. В галактике журналистов Морган сиял, как звезда первой величины, он знал это, и они знали тоже — и никогда он не сиял так ярко, как в ночь съезда.
Весь зал был перед ним как на ладони, волнующееся людское море, лозунги и знамена. Из зала сыпались записки; наушники непрерывно извергали руководящие указания из гостиниц, штаб-квартир и «пыточных камер» за трибуной председательствующего. Все это надо было согласовать, увязать, изложить на бумаге, переслать в редакцию — единым махом, без раздумий и колебаний, и Морган с этим успешно справлялся; он справился даже с нервозным Хобартом и заставил его молчать — Морган глядел на него пустыми глазами и оскорбительно пренебрегал всеми его советами.
Ну да, я умею справляться с такой работой, подумал он, ведь я настоящий газетчик.
Одним лишь чутьем газетчика, подлинно драгоценной способностью воссоздавать и воспроизводить все, что, как тавро, запечатлялось в его мозгу за долгие годы наблюдений, ожиданий и успехов, Морган предугадывал, что произойдет, и знал, что именно он напишет, едва ли не прежде, чем это совершалось; он писал вдохновенно, и то, что он провидел, как бы передавалось через пальцы к пишущей машинке, а потом — к жадным, нетерпеливым рукам Хобарта и под дробный стук бесстрастного телетайпа улетало в безбрежную, гудящую ночь, к далеким принимающим аппаратам и застывающему свинцу наборных машин, и Морган чувствовал длинную, единую, связующую цепь, напряженную и неразрывную, это были звенья жизни… какой жизни, и в чем было ее назначение? Он с тягостной уверенностью знал, что лишь в этой легкости он обретал себя, смысл своего существования, свое место.
Морган понял все это, когда впервые выдал редакции блестящую, отточенную статью, причем понял с такой же ясностью, как за несколько дней перед тем, вечером, он прозрел будущее в полумраке своего душного кабинета, когда на улице мельтешили и вспыхивали автомобильные фары, отраженный свет фонарей струился сквозь листву и легко колыхались занавеси на окнах домов; с такой же ясностью, с какой он прозрел настоящее в тот миг, когда Энн оттолкнула его, вскочила с кровати и замерла, словно окаменела… Энн! Белая, слепящая тень в полутьме. «Нет, со мной ты не добьешься того, чего хочешь, эгоист, скотина, ты думаешь только о себе, а меня будто и нет. Я не стану служить тебе якорем спасения… Я сама хочу жить!»
И в горьком свете ясного видения он понял, что одинок, как и прежде, как будет одинок всегда, и все-таки молил в последний раз: «Не уходи, не покидай меня, ты мне так нужна»… но, говоря это, он уже знал, что все тщетно.
— Я ухожу, Рич,— сказала Энн.— Должна уйти.
А он должен был остаться, это он знал тоже, должен был добиваться того, к чему стремился, идти вперед. И, кажется, мне все удалось, ведь так? — часто думал он в эти медлительно тянущиеся годы.
Ну, а в ту ночь, в зале, переполненном вопящими делегатами, где балконы, казалось, вот-вот обрушатся на него, когда всюду роились лица, а в наушниках трещали отголоски иной жизни, и даже пальцы ощущали его непревзойденное мастерство, его поразительное совершенство, и были как бы частью его дара,— в этот миг высшей полноты своего бытия Морган вдруг ясно увидел себя со стороны, сорвал наушники, вскочил, опрокинув грубую деревянную скамью, и бросил Хобарту:
— Пойду подышу свежим воздухом.
Отчаянье расплылось по небритой, встревоженной физиономии Хобарта, но Морган сказал:
— Материала для очередного выпуска хватит. И все равно придется перепечатать кое-какую информацию из других газет.
Как успокаивающе действует профессиональный жаргон, подумал Морган.
Он залез на скамью, а с нее на тонкий дощатый стол, чувствуя, как стол этот прогибается и пошатывается под его тяжестью, и прошел по всей длине, из конца в конец, над собратьями по перу, которые бешено стучали на машинках, добывая хлеб насущный в поте лица, а вот из Моргана любой материал изливался легко, как кровь из вскрытой вены. Он спрыгнул со стола в толчею у конца прохода, быстро показал пропуск угрюмому полисмену и с грохотом сбежал по каменной лестнице в сырой бетонированный коридор, который тянулся вдоль зала. У него за спиной раздались крики и вопли в ответ на какое-то нелепое предложение. А он отыскал телефонную будку, опустил в щель монету и набрал код междугородней связи. Энн ответила пьяным голосом:
— Что я делаю? Сижягу и думммаю о тебе.
В будке воняло, как в сапожной мастерской.
— Я сегодня столько писал, что рука отваливается. Всю ночь работал, а сейчас решил отдохнуть.
— Так я и думала, мой ненаглядный, так имменно я и дум-мала.
— Ты добралась домой благополучно?
— Это смотря как понимать — благополучно.
— Мне кажется, дома тебе лучше,— сказал Морган.— Я же знаю, здесь ты изнывала от скуки.
— Там скука, здесь скука. Там одиночество, здесь одиночество. Никакой разницы.
— Энн, могу я чем-нибудь тебе помочь? Ну хоть немножко?
— Не можешь. Потому что если б ты мог, ты давно сделал бы это. Но такого, еще не бывало.
— Что бы я сделал?
— Сделал бы, и все тут,— сказала Энн.— Если б мог, так бы прямо и сделал. А я, дорогуша, пьяна в стельку.
— Кто бы мог подумать.
— Но напилась я не из-за тебя.
— Ну еще бы.
— Из-за своей проклятой жизни я напилась. Ты ведь не знал, что у меня тоже есть жизнь, правда? Она моя и никого не касается… а тебя уж тем более.
— Ты одна? — спросил Морган резко и злобно: больше ему не за что было ухватиться.— У тебя там никого нет?
— Ступай работай,— сказала Энн.— Там тебе место.
В трубке глухо, отрывисто щелкнуло.
Морган присел на табурет. Теперь ему показалось, что в будке пахнет не как в сапожной мастерской, а как в глубоком, сыром подземелье. Может быть, подумал он, лучше вообще не возвращаться домой, маленький Ричи вырастет и без него, дети быстро ко всему привыкают. А может, надо бы их обоих куда-нибудь увезти, резко изменить всю жизнь. Нет, в любом случае ничего не выйдет. Морган это знал наверняка.
Он долго просидел в будке. А когда распахнул дверь, готовый вернуться к своим обязанностям, своему месту, своему спасению, в зале выступал губернатор очередного штата.
— …пытаясь отложить второе голосование на следующий день,— говорил Мэтт,— но вы же знаете, что они держали тот съезд за горло. Нам слова не дали, мы опомниться не успели, а они уже снова голосуют да стараются перетянуть побольше делегатов на сторону Эйкена. Пришлось нам пустить в ход силы, которые мы приберегали для второго тура, и просить независимых сохранять твердость.
— Вот тогда я начал чувствовать нажим,— сказал Данн таким тоном, будто не знал толком, что такое нажим и почему все вынуждены с ним считаться.— У меня была самая сильная независимая фракция, и, само собой, все на нее зарились. Было известно, что делегаты, которые до сих пор поддерживали вице-президента, переходят на сторону Эйкена. Вообще-то ход был очень даже ловкий, но они знали, что я знаю, что этого еще мало. Сторонниками Эйкена руководил бывший сенатор, старый, прожженный политикан, он игрывал в картишки с самим президентом. И вскоре я- увидел, что он прорывается через толпу, прет по проходу напролом, как паровой каток. Возле моего стула он остановился, а за спиной у меня сейчас же втиснулся еще кто-то. Это был губернатор из нашей фракции, он имел блестящие виды на будущее. Я не просил его слушать, о чем будет говорить со мной сенатор, а вот руководитель сторонников Эйкена, видно, просил.
— Вы чертовски проницательны, Данн, мне это известно,— говорит бывший сенатор.— И вы сами знаете, второго такого случая у вас в жизни не будет. Мы же понимаем, некоторые из народных избранников наложили в штаны, и во время второго тура им не миновать перекинуться к Андерсону, но вам это ни к чему. Старк и Бингем так быстро не сдадутся. Я все выкладываю начистоту, Данн, потому что вместе с вами мы можем лихо развернуться. Вот он, тот решающий миг, которого вы так давно ждете.
