Неизвестно - Сергеев Виктор. Луна за облаком
Бабия чуть видно, он ушел далеко-далеко. И вдруг его заслонил с грохотом проносящийся поезд. «Жена твоя там,— сказал Бабий. — Давай догоним поезд и скажем ей, чтобы возвращалась домой, нельзя же ссориться по пустяками.
«А и верно,— подумал Трубин,— почему бы не догнать поезд? Вот только ноги... Что у меня с ногами? Не было бы боли в позвоночнике... Соня, Соня! Ты извини меня, что я не могу тебя догнать. У меня опять этот позвоночник... Ты еще раз проезжай мимо, у меня пройдет боль и я догоню твой поезд и мы вместе пойдем домой, обрадуем Фаину Ивановну и перестанем терзать друг друга».
К нему на кровать вдруг села Софья и склонилась над ним. «Чудак ты какой»,— сказала она тихо. «Я так и знал, что ты никуда не уезжала, просто попугала нас с матерью. Твою хитрость я сразу раскусил».— Трубин засмеялся. «А чего ты смеешься?—спросила Софья.— Думаешь, снова я буду переносить твою черствость, сухость. бездушие?»—Она поднялась и ее лицо стало уменьшаться. «Подожди, мы еще не договорились с тобой»,— позвал ее Трубин и с ужасом понял, что она его не слышит, потому что он и самого себя не слышал. «Подожди!—крикнул он что есть силы.— Соня! Со- ня-я!» Но слов по-прежнему не было слышно, и он заплакал от отчаянья и безысходности.
Трубин проснулся. Серый рассвет сочился между штор. «Который час? Утро еще не скоро». Болела голова. Было тихо, холодно и неуютно. Надо бы выпить чего-нибудь. Аспирина хотя бы. Не хотелось спать. Не хотелось наступления утра.
«Да-а, теперь уж я, надо думать, Софью только во сне и буду видеть,— сказал он.— Только во сне».
Он поискал глазами на потолке какой-нибудь предмет, или что- нибудь заметное, нашел трещину в штукатурке и стал смотреть, не отрываясь, на эту трещину, чтобы утомить сознание и так заснуть.
«А с Флорой не надо,— слабо шевельнулась мысль в голове.— Совсем ни к чему. Трещина... Откуда она? Раньше не видел. Не надо»,— повторил он.
Трубин уснул и утром встал свежим и бодрым. Голова не болела. Да и настроение было совсем не то, что ночью. «Что-то я расчувствовался, распустил себя,— подумал он.— Ну, уехала, уехала... Что же теперь? Караул кричать? В петлю лезть?»
С удивлением почувствовал он в себе какое-то непонятное для него ощущение легкости и бездумности. «Что бы это значило? А ведь все это из-за Софьи. Я теперь свободен, как птица. Что хочу, то и делаю. Вечером могу пойти, куда душа пожелает. Никто не спросит, где был. Никто не возразит. Поступай, как хочешь. Все тебе дозволено. Как птица...»
И ему захотелось повидать Флору.
Весь день он нет-нет да и вспоминал о ней. И все более укреплялся в желании встретиться с ней. А уже вечером дома, перед уходом к ней, появилась стеснительность, чего не было утром. Как это он придет к ней? Ни с того- ни с сего. Они же, по сути дела, чужие друг другу. Ну вчера выпивши... ладно. А сегодня? Да еще в дом к ней. А там у нее отец, мать. Он то надевал пиджак, то снимал. Было очень зыбкое состояние. Неопределенность. То ему казалось, что надо пойти, что ничего особенного в этом нет. То он думал о том, как же пойдет, что о нем подумают она и ее родители.
Глава четвертая
Трубин написал заявление. В тресте недоумевали: «Из старших прорабов да в бригадиры7» Обещали в какой-то мере освободить от снабжения — накладных, фактур, счетов. Пытались сыграть на самолю- любии: «Вы же растущий инженер. А в бригаде что? Растеряете талант». Григорий стоял на своем. И вдруг его поддержал сам управляющий Озен Очирович Шайдарон. Сказал: «Это ему полезно. Всякому положены свои «огни, воды и медные трубы». Ну вот и пусть узнает, что это такое — «огни и воды».
И на парткоме разговор был. Судили, рядили: как быть? Фронтовик, член партии, волевой, умный руководитель. Почему просится на понижение? Что это — прихоть? Обида какая-нибудь7
Вызвали Трубина и спросили прямо: «Объясни, зачем идешь в бригаду?» Ответил, что с самого института не может выбраться из «строительных канцелярий», хотел бы «в самой рабочей гуще повариться».
Переглянулись члены парткома, промолчали. Про Софью спросили: почему уволилась, где она?
Трубин сказал. Неприятно говорить об этом, вроде как в.своей слабости расписывался.
— Нравоучений читать не будем,— сказал секретарь партийного комитета Иван Анисимович Каширихин. — Может, ее вина твою перетягивает. Да и поздно теперь. Что же... Иди в бригаду. Там с тебя эту черствость — ту самую, что Софья не вынесла, собьют. Помни, что беды хоть и мучат, да уму учат.
С Иваном Анисимовичем на стройке считались, хотя он и не был профессиональным строителем. Невысокий, коренастый, всегда по старой армейской привычке в сапогах, он как-то легко и быстро сходился с рабочими, техниками, мастерами, инженерами. Прост в обращении, прост и с виду... Над широким лбом — залысины, на виски спадали редкие рыжеватые волосы. Над выпуклыми надбровьями — спокойные карие глаза. Голос громкий и густой. Слышно его из приемной, когда Каширихин поднимается на крыльцо и здоровается со встречными.
Поначалу он обратил на себя внимание тем, что в часы приема, обозначенные на табличке у дверей его кабинета, был всегда на месте, что бы ни случилось. Если выпадало ему заболеть, прием посетителей вел кто-либо из членов парткома. Таблички о приеме посетителей были и у Шайдарона, и у главного инженера, и у председателя построй- кома, но только редко когда кто-либо из них придерживался указанных часов. Текучка заедала. То да се... На участок срочно надо, в райком партии вызывают, в райисполком, в обком союза... Мало ли куда. И получалось чаще всего так: надо тебе говорить с управляющим— лови, где хочешь, где сумеешь. В кабинете застанешь — твоя удача, в коридоре — тоже ничего, прямо на улице — будь и этим доволен А у Каширихина прием в понедельник, среду и пятницу. С шести до восьми вечера. Это для обычного посетителя. Для массового. Ну, если объявится какой-то срочный посетитель, конечно, табличка у дверей для него не преграда. А вообще строго: читай, что на табличке, и соблюдай.
Отличало его от остальных руководителей стройки и то, что он много внимания уделял жилью, торговле,, коммунальным делам. Может быть, Иван Анисимович с умыслом не спешил лезть в строительные проблемы самого комбината, которых было уйма. Зачем спешить в его положении? Лучше присмотреться, пообвыкнуть, поднатореть исподволь.
Шайдарон первое время снисходительно-выжидательно посматривал на секретаря парткома: потянет ли? Но шли дни, и управляющий нет-нет да и обнаружит где-нибудь неожиданно для себя «руку Каширихина».
При постройке склада приема угля и его разгрузки возникла необходимость в сооружении подземной галереи. И тут выяснилось, что прокладка галереи простым съемом грунта невозможна, потому что основание головного устройства галереи углублялось на шесть метров и попадало в грунтовую воду. А на площадке комбината были запрещены все работы по водоотливу и водопонижению, поскольку грунтовая вода могла унести мелкие частицы земли и возможно была бы просадка основания у ранее построенных зданий.
Проектный институт предложил применить опускной колодец. В практике Шайдарона впервые встретилась посадка огромного прямоугольного колодца. Проект долго рассматривался. И было получено заключение, что такой колодец в процессе посадки лопнет. Тогда в проект внесли кое-что новое, но опять возникли трудности, а время шло. Дальше на площадке уже не могли ждать. ТЭЦ должны были вот-вот сдавать заказчику, а без угольного хозяйства это невозможно. Тогда Каширихин собрал группу инженеров и поручил им подумать над возведением галереи без колодца.
Инженеры, выполняя волю парткома, исследовали характеристику грунтов в основании будущего сооружения, понаблюдали с месяц дебит воды и решили выполнить все работы зимой с помощью башенного крана и сжатого воздуха. Это позволило резко ускорить строительство склада.
«Рука Каширихина» обнаруживалась то там, то здесь.
Бывало так, что строители в тот или иной день не получали ни газет, ни писем. Жалоб на почту у Шайдарона было предостаточно, не раз он звонил начальнику почты, ругался с ним, тот обычно ссылался на то, что машина, занятая на перевозке почты, старая и потому ненадежная, что у них нет гаража и потому не найдешь опытного шофера.
На почте побывал Каширихин и по договоренности с завгаром треста «почтаря» поставили в теплый бокс и даже подремонтировали. Дело-то пустяковое, а ни у кого как-то руки не доходили до почты, а Каширихин тихо и незаметно все уладил и жалоб на почту теперь давно не слыхать.
Вот так исподволь входил и вживался в будни стройки Иван Анисимович Каширихин.
В бригаду Трубин пошел вместе с Бабием. Тот все пошучивал:
— Эй, цыплята! Принимайте нового бригадира!
Его «ребятишши», сдержанно посмеиваясь, спрашивали Трубина:
— С начальством не ужились?
