Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 2. Фантастические поэмы и сказки

Здравствуй, Робот, —
никельный хобот,
трубчатым горлом струящийся провод,
радиообод,
музыки ропот —
светлым ванадием блещущий Робот!

Уже на пижонов
не смотрят скромницы,
строгие жены
бегут — познакомиться.
У скромных монахинь
в глазах голубых
встает многогранник его головы,
никто не мечтает
о губ куманике,
всех сводит с ума
металлический куб,
кольчуг — алюминий
и хромистый никель
и каучук нелукавящих губ.
Уже Вертинский
томится пластинкой,
в мембране
голосом обомлев,
и в «His Maisters Voice»[3]
под иголкой затинькал
Морис Шевалье
и Раккель Меллер[4]:

В антенном мембранном перегуде, гуде,
катодом и анодом замерцав,
железные поют и плачут люди,
хватаясь за сердца…

Электроды в лад
поют о чудах Робота,
свет наплечных лат,
иголка, пой:
«Блеск магнитных рук,
игра вольфрама с кобальтом,
фотофоно[5], друг,
о Робот мой!»

И дочки пасторов за рукодельем,
когда в деревне гасятся огни,
мечтать о женихах не захотели —
загадывают Робота они:

рукою ждущей
на блюдце тронуты
в кофейной гуще
стальные контуры…

Все журналы рисуют углы и воронки
золотым меццо-тинто в большой разворот:
эбонитный трохей и стеклянные бронхи,
апланаты-глаза и желающий рот.

Шум растет
топотом,
слышен плач
в ропоте
(пропади
пропадом!).

Все идут
к Роботу,
клином мир
в Роботе,
все живут
Роботом!

Весь в лучах, игрой изломанных,
озаренный ясно —
тянет Робот из соломинки
смазочное масло.

Отвалился, маслом сытенький,
каракатицей,
в пальцах шарики в подшипниках
перекатываются.

И окно в лицо спокойное
от рождения —
бросило тысячеоконное
отражение.

И светит медный мир в мозгу
катодно-ламповый,
стук-стук-тире стекает с губ,
с холодных клапанов.

Берет газету Робот
с неслышным треском искр,
и буква входит в хобот,
оттуда в фотодиск,
на пленку, в хобот снова,
и узкий свет горит,
свет переходит в слово,
и Робот говорит:

Лон —
дон.
Лорд
Гор —
дон
Овз —
билль
внес
билль
о уууу...
о утверждении бюджета…

Гремит железная манжета,
и Робот в алых «ауу!..» стихий,
скрипя, садится за стихи.

По типу счетной машины
в Роботе скрепками тихими
всажены в зажимы
комплексные рифмы.

Элемент коснется слова «день» —
и выскакивает «тень»,
электроды тронут слово «плит» —
и выскакивает рифма «спит».

А слова остальные
проходят сквозь нитки стальные,
и на бумаге строчек линийка —
автоматическая лирика:

«Сегодня дурной день,
кузнечиков хор спит,
и сумрачных скал сень
мрачней гробовых плит».

И вдруг ему взбредет уснуть —
в приемник наплывает муть,
и ток высокой частоты,
и сон высокой чистоты.
И в ухо чернотелефонное
и в телевидящий зрачок
всплывает небо Калифорнии,
снег, Чарли Чаплин и еще —
киножурнал, петух Патэ
и пенье флейты в слепоте.
Дождем частя,
эфиром пронесен
в шести частях
полнометражный сон.

И во сне смеется Робот механический,
грудь вздымая, как кузнечный мех (анический)
с сонных губ слетает в хобот смех (анический).
Робот спит, забыв стихи и книги,
Робот спит бездумным сном щенка.
Только окна отражает нике —
лированная щека.

Приборы теплятся едва,
свет погасить в мозгу забыли…
И ноги задраны, как два
грузоавтомобиля.

Стальной паутинкой —
радиомачта.
Граммофоны. Пластинки.
Трансляция начата.

Роботу шлет
приказания все
в синем шевьотовом
умный monsieur.

Коробка лак-мороз,
где луч и звук синхронны,
нить фосфористой бронзы
в четырнадцать микронов.

И в аппаратную плывет,
то грянув, то стихая,
продроглый гул норвежских вод,
стеклянный шум Сахары.

То провод искоркой кольнув,
то темнотой чернея —
любую примет он волну,
и Гамбург, и Борнео,
и SOS мертвящих глыб морских…
Планетным гулом обнят,
одной волны — волны Москвы
принять не смеет Робот.

Струится пленка в аппарат —
читает Робот реферат:

«Болезни металлов, распад молекул,
идет эпидемия внутренних раковин,
в больницах лежат машины-калеки,
опухшие части торчат раскоряками,
машин не щадит металлический сифилис
на Ниагаре турбины рассыпались…»

Кончилась лекция.
Monsieur включает — с трещинкой —
жанром полегче,
программу в духе Лещенко.

И Робот идет, напевая,
пальцы как связка ключей:

«По улице, пыль подыма-ая,
прохо-дил полк гусар-усачей.
Марш вперед,
труба зовет,
чер-ные гу…»

Оборвут на полслове песенки тон,
и губами резиновыми не шевелит он,
пораженный чудовищным энцефалитом,
Робот ждет приказаний с открытым ртом.

Ровно в 7 пунктуально по Гринвичу,
руки сложной системы
от себя потяготою ринувши,
когда стены коробок полосой озаряются красной,
просыпается Робот,
в суставах коленчатых хряснув.

Подымает скафандром сияющий череп,
на волнистом затылке узор, —
это родинка фирмы, фабричный герб
из геральдики Шнейдер-Крезо.

И
с волны
золотого собора
переливом колеблемых волн
в ухо Робота звоном отборным
колокольнею
вклинился
Кельн.

Он встает, протирает мелом и замшей
электрический чайник щеки,
пылесос рукавицею взявши,
выметает сор и стихи,
и на службу — в концерн,
к стеклянному дому в конце…

Слышит дом шага четкого клац,
Робот лбом отражает Потсдаммерплац.

Несгибаем и прям, конструктивно прост,
нержавеющий Робот ртутною мордой
улыбается во весь рост
подъяремным Линкольнам и Фордам.

По доспехам плывут вверх ногами прохожие,
и рекламами, окнами, спятив с ума —
светлой комнатой смеха на никельной роже
гримасничают дома.

И на заводе у крыл машимых —
уже заводят парней машинных.
В руках — зазубрины,
поршнями хрюкая,
впродоль стены стоят безропотно —
кинжалозубые молоткорукие цельностальные ребята — Роботы.

А Робот-люксус, выпучив «цейсы»,
к воротам завода прирос полицейским.
(Не оглянувшись на ворохи дыма,
живой безработный проходит мимо.)

И приторно тянет ипритом оттуда,
стеклянно-синий снят цилиндр,
заботливо в баллон укутан
нежнейший… нитроглицерин.
Им ничего, не дышат, не люди,
вуалится газ у лица на полуде.
А вечером синим апрелем
к Роботу входит тонная фрейлейн.
Шапочка — наискосок, с фетра вуалинка,
тонкий носок у туфельки маленькой,
На цыпочках тянется к блеску забрала,
и ниточкой-ручкой железо забрала.
И гуды в антеннах тогда принимают
скрипичный оттенок со склонностью к маю,
сияющий иссиня доспехами, грубый,
он — пианиссимо оркестрится румбой.
Пошли по трелям стальные ботинки,
и пальцы фрейлейн лежат на цинке:

— Пойдем глянцевитым путем,
пойдем-пойдем!

Губы синеватым аргоном,
румбу отбивая ступнёй,
Робот танцует спокойно
с фрейлейн, травинкой степной…

Телевидящей синькою светит стекло,
и на инее цинка пальцев тепло…

Приемная зала стального картеля.
На глади паркета ракета луча.
С официальностями не канителя,
сам Шнайдер с портфелем проходит, ворча.
Напрягся мозг микрофарад,
контакт механик пробует.
В ноль пять начнется смотр-парад,
приемка новых Роботов.
Шпалером стоят орденастые
представители павшей династии.

Каски шпиц —
генерал оф-Битц,
Генеральный штаб —
адмирал фон-Папф,
с рекою-лентой на груди
фельдмаршал граф де-Бомбарди.
Тряся лицо — чертеж машин
(проекты мин и ядер) —
сам Шнайдер примет строй машин,
шутливый, старый Шнайдер.

И мимо пиджаков пушка зимы светлей,
в Герленовых духах, и в золоте затылок, —
прошла украдкой леди Чатерлей
и у колонны жилистой застыла.

Забыт лесник (они давно расстались),
ей нужен Робот первобытных эр —
орангутанг несокрушимой стали,
чья сила: Е, деленное на Р.

Повернулись головы.
Лорнетки у глаз.
Об пол слитки олова,
по лестнице лязг…

Вдоль по рядам прокатился рокот,
дрогнули люстры в мелкую дробь.
В зал — маршируют — за Роботом — Робот —
паркет гололедицей — ромб в ромб.

Идут ребята страшных служб,
в дверях отдавши честь орлу.
А тени дам толпою луж
лежат на глянцевом полу.

— Рыцарской — ротой — железных сорок —
— Топорщась — подагрой — кольчатых — лап, —
— Корпус — пружинит — на плотных — рессорах —
— Свет — тиратронов — кварцевых — ламп. —

— На каждом — Роботе — надпись — «Проба», —
— Лбов — цилиндрических — свет — и сверк —
— Панцири — в глянце — Робот — в Робот, —
— Радиоскопами — смотрят — вверх. —

— Сто-ой! — (ударили тяжкой стопой).
А белая леди мечтает о встрече!
«Когда ж я увижусь, о Робот, с тобой,
чтоб тронуть железо и вздрогнуть, и лечь,
и щекой ощутить ферросплавные плечи.

Захочу, заведу,
и нежный гагачий
в пастушью дуду
запоет, догадчив,
склонившись антенной,
он чудный,
он тенор…»

Она видала видики,
но жить с живыми стало впроголодь,
и лапу лучшей в мире выделки
рукою замшевой потрогала.
Каждый — Робот — проверен — и вышколен,
Х-образная — — грудь — — широка, —
№ и серию вписывая в книжку,
Шнайдер обходит строй сорока.

— Мерцает — утроба — кишечником — трубок,
— шарниры — колесики — — ролики — стук.
— Напра — во, ать — два — повернулись — угрюмо
— светло-зеркальные — — сорок — — штук.

— Дайте-ка
общий выдох и вдох! —
кинул механику
роботов бог,
и разом сорок резиновых легких
охнули в хоботы: «Хайль! Гох!»

А леди мечтает: «Захочу — научу,
и Робот, грубый, жестокий такой,
повалит меня дивану в парчу
душить ревнующей рукой.
И после, блестя синевой под утро,
сентиментальный Робот
оперным тембром гудит в репродуктор:
„Твой до гроба…“»

А Шнайдер, рукой оттопырив ухо:
«Вот этот вздохнул немножечко глухо!» —
сказал и обмер, дорожка по коже,
как будто паук пробежал рукавом, —
грустно стоит на других непохожий
Робот номер сороковой.

Пульсирует веною, странный что-то,
что-то неверное в низких частотах.
Сгорбился Робот, вымолвить силится,
не может ожить, и стрелка на «стоп»,
и но около рта морщинка извилистая
(может — небрежность, а может — скорбь…).

Светится в прорезях лампа сквозная,
и чудится Шнайдеру — он по-людски
смотрит презрительно: «Я тебя знаю…» —
и тихо пульсируют сталью виски.

Завитковый соленоид
зеленеет локоном,
и лицо его стальное
худобою вогнуто.
По резине глянцевой
у немого рта
тонко жилка тянется,
будто доброта.

И Шнайдеру страшно:
— Выгнать! Испорчен! —
Отходит под стражей
к Роботам прочим…

Повернули тумблер в латах,
между глаз —
вынули аккумулятор,
свет погас.

Ни тепла, ни рокота,
ничего особенного:
вон выносят Робота
забракованного.

Уже — ни стихов, ни пенья, ни гуда,—
и, отражая мерцание звезд,
цельностальное зеркальное чудо
«Бюссинг» повез.

Зал гремит от топота:
что ни шаг — залп!
Тридцать девять Роботов
покидают зал.

Сплавом стали с кобальтом
клещи свисли.
Тридцать девять Роботов
на работу вышли.

Чтоб парламент пеплом вытлел,
рейхстаг сжечь.
В Спорт-Паласе черный Гитлер
держит речь.

Блещут фонодугами
никельного сверка,
зашагали слугами
Гуго — Гугенберга.

Пролетает морем синим
пылью пар,
облит синим керосином
Фили — ппар[6].

Черной свастикой железо
на щеке,
страшной цепью танки лезут
на Же-Хе.

Отливает маслом потным
морды сталь —
глядя дулом пулеметным,
Робот встал.

Среди старья — развинчен и разверчен,
развороченный, как труп, кошмар, —
забракованный за нечто человечье,
Робот, брошенный, лежит плашмя.

Робот мертв. Ржавеют валики.
Ненужный Робот в грязном стоке
под грудой жести спит на свалке.
На нем цветет узором окись…

Кто б знал!..
Вороны, каркая, над свалкой пролетали,
и мимо — так как пищи не увидели.
А мелкие, блестящие детали
раскрали юные радиолюбители.

Медь зеленеет и пятнится, как
осенний мох под палою березою.
И чудный панцирь разъедает рак,
железный Cancer — трупная коррозия…

Осколки ламп раскинуты пинком,
и руки врозь, забывшие о жесте…
Спи, Робот, спи, прикрытый, как венком,
обрезками консервной жести!

Запахом пороха воздух тронут.
У пулеметов лежим по два.
Траншеями изморщинен фронт.
Высота 102.

Темнеет. За спиной — Республика.
Шинель у ног.
Комрот молоденький (три кубика)
глядит в бинокль.

И в шестикратных
два круга
в деленьях накрест
вплыл курган.

Сначала туманен и матов,
резче, и вблизился в круг
рак в защитных латах,
вытянув лопасти рук.

Сумерки. Холм извилист…
Из-за пригорка вылез,
сузив мерцанье линзы,
вытянув черный хобот,
глянув глазами слизней,
стопочервячный Робот.

— Встааа-вай!..
— К пулеметам!..
(А вы пока
телефонируйте в штаб полка:
у речки Суслонь замечен отряд
бронированных, страшного роста;
ждем приказаний…)

С кургана подряд
приподымались количеством до ста
вооруженные до подошв,
лоб по графам размечен.

Птица упала с облака в рожь,
в обмороке кузнечик.

В атаку ли ринуться?
Ждать?.. Наступать?..
— Прицел одиннадцать!
Це-лик пять!..

Из-за кургана вполоборота
выходят, баллонами плечи сутуля.
Очередь грохота…
Не берет пуля…

Пружиня в рессорах, пулей не тронуты,
как ящеры в проволочном лесу,
пошли — гипнотически — двигаясь — роботы,
свинцовые лапы держа на весу.

— Орудия… огонь! — шарахнулся взвод.
Шепот цепочкой: «Лечь…»
Но и снаряд отклоняется от
странно мерцающих плеч.

Идут, расползается газовый запах,
идут на гусеничном ходу.
Как паровозы на задних лапах,
идут, несут беду.

Слизисто сиз люизит[7],
полполя дыханием выжгли.
Маску сжимая, шепчет связист;
— Телефонограмма… Держитесь… Вышли…
Сейчас… (захрипел).

Из Бобриков вылетели,
запрятавши в сталь дизелей сердца,
из куска монолитного будто вылитые,
топыря когти хватательных цапф,
сто самолетов.

Беда!
На морде у Робота рупор,
пулеметного речью орущий вокруг…
Ложится зарево на лица трупов,
на крючья хватающих воздух рук.

Вытянув клещи чудесной закалки,
шагают в рост колоколен.
Пунцовые! В зареве! Как при Калке!
Как на Куликовом!

Сквозь вихрь напролом аэро стремятся,
звезда под крылом — комсомольским румянцем.
Самолет показался, жужжа мириадами ос,
когти расправил, полетом бреющим снизясь,
рванул одного, схватил на лету и понес
когтями железными — Робота в дымную сизость.

Ночь. Забилась в кусты перепелка.
И Робот гудит в железной руке,
как летучая мышь вися в перепонках
в белизне осветительных ракет.

А когти аэро впиваются в латы,
как рука шахматиста хватает ферзя, —
напрасно! Идут и идут автоматы,
прожекторным светом качая глаза.

Их ноги хрустят по мертвым и раненым,
уже показались в горящем лесу,
ворочая тысячевольтными гранями,
свинцовые лапы держа на весу.

Остановилось метро.
Воздушна повисла.
Стали автобусы.
Ни одного пассажира.
Город застыл, полумертв.
И только, вытянув дыма перо,
аэро над городом мчится к сияющей пропасти
и на вокзале
татакает пулемет.

Уже
у магазина Смитса и Верндта
висит афиша: «Правительство свергнуто.
Исполнительный Комитет».

На площади Мира
четыре трамвая лежат.
Мимо витрины шляп
провели арестованных полицейских.

Ночь пришла. По звездам прожекторы тянутся,
и, гильзами выстреленными соря, —
уже! — занимают радиостанцию
вооруженные слесаря.

Уже ревком добивает войну
и, дулом лоб кольнув,
уже говорят радисту: — А ну,
переведи волну.

«Маузера» у monsieur в висках:
— Давай-давай! — Под надписью «Робот»
распределительная доска,
и тихо ворчит мотора утроба.

Товарищ в доску ткнул сгоряча, —
monsieur под маузером залихорадило.
— Не мешкать! — и вниз опущен рычаг,
управляющий Роботами по радио.

И на фронте, оступившись о траншею,
Робот мотнул пневматической шеей.
Широкие пальцы из никеля
скрючились… и сникли.

Будто кровь подобралась под угли —
прожектора потухли.

Заворчав глухой утробой,
будто заспанный —
стал отваливаться Робот
на спину.

Замолчал на морде рупор,
замотались хоботы,
повалились к лицам трупов
Роботы.

Помутнела линза глаза,
искривились челюсти,
и последний выдох газа
низом тонко стелется.

Их радиаторы стынут. И стынут
с подбородками-ямочками винты.
И уже мы стоим на сияющих спинах,
наворачиваем бинты.

Утро легло лиловатою тенью,
и солнечный блик по Роботу — вскользь…
И птица села ему на антенну,
и суслик в ухо вполз.

К цветастым клумбам и траве
песочком тропок
приходит с лейкой в голове
садовник Робот.

Доспехом светя,
идет — быстрорукий,
на травку летят
распыленные струйки.

Подходят детишки, — Робот — добрый —
дает им потрогать и локоть и ребра.

По Москве в большом количестве —
ходят слуги металлические.

Вот — метлу держа в ладонях — с тротуара ровного
пыль сосет высокий дворник, весь никелированный.

Железный полон лоб забот —
пылищу вытянуть,
на лбу клеймо: «МОСРОБЗАВОД,
511».

Гуднули машины, пахнули булочные,
и Робот другой —
в стекле управляет движением уличным,
блестя рукой.

— В Маяковский проезд проехать как? —
Робот слов не тратит.
Карта Москвы на стеклянных руках,
и стрелка снует по карте.

А вот и столовая. Зайду, поем
после писания трудных поэм.

Столы стеклянные стоят.
Блестя щеки полудой,
эмалевый официант
несет второе блюдо.

От него не услышишь: «Как-с и что-с
сосисочки-сс, слушаюссь, уксус-с нету-с…»

Безмолвный Робот качает поднос,
уставленный феерической снедью.

И в мраморе бань, потеплев постепенно,
Робот исходит мыльною пеной.

Ноготки у Робота
острее лезвий «Ротбарта».

Станьте вплотную — Робот ручьистый
вытянет бритвы ногтей,
он вас помоет, побреет чисто
и не порежет нигде.

На вредных фабриках красок
хлопочут протертые насухо —
Роботы в светлых касках,
без всяких и всяческих масок.

Ни гарь, ни газ, ни свинцовая пыль
отныне людей не гробят.
Железной ногою в шахту вступил
чернорабочий Робот.

В вестибюле театра у синей гардины
ждет металлический капельдинер.

Светло-медные дяди торчат в коридорах,
и на водку дядям не платят —
человеческий труд — это слишком дорого
для метлы и храненья платья.

И куртку мою, и твою шубку,
когда в вестибюль мы входим оба,
снимает и вешает нежно на трубку
вежливый гардеробот.

А ночью, склоняясь над коляской —
нянька на тонкой смазке, —
Робот, задумчив и ласков,
детям баюкает сказки:

«Жил да был
среди людей —
берень-дерень
Берендей,
бородатый
чародей,
чародатый
бородей».

На нем колотушки и бубны висят,
а если ребенок орет —
пластмассовый палец кладет пососать
с молочного струйкою в рот!

На перекрестках гуляющих тысячи.
Сидит со щетками Робот-чистильщик.

— Почисть, дружище,
да только почище!

И чистит Робот, и бархаткой водит,
и щетку по глянцу торопит,
и даже мурлычет по радио, вроде:
— Ехал на ярмарку Робот…

Если дверь откроет Робот
вам в семье —
это вас не покоробит,
вовсе нет.
В дверь спокойно проходи-ка,
запах смол, —
это домороботиха
моет пол.

Метлою и бархаткой шибче шурши нам,
ты моешь, метешь и варишь —
живая и добрая наша машина,
стальной человечий товарищ!