Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1972 год
И вот эта смерть... «Полковник погиб, разряжая гранату», — можно и сейчас услышать и прочитать в разных исследованиях об Аджимушкае и... не найти ответа на невольный вопрос: зачем командиру гарнизона нужно было лично разряжать гранату?
Наша экспедиция работала в дни, когда в Керчь к 30-летию обороны съехались из разных городов защитники Аджимушкая. Мы говорили со многими. «Ягунов взял со стола гранату, и она разорвалась у него в руках» — так примерно говорили те, кто слышал о трагедии еще тогда, во время обороны. От кого слышали? «Так говорили...»
Мы сидим втроем — старший лейтенант Анатолий Васильевич Шаля, крымский журналист Владимир Владимирович Биршерт и я — в Т-образном тупичке под стенкой, на котором химическим карандашом написано «Штаб». Стараемся представить ту обстановку...
Журналист Владимир Биршерт двадцать с лишним лет занимается Аджимушкаем. Мальчиком, как и многие керченские сорванцы, он начал ходить «под скалу», как говорят местные жители. За годы он собрал огромный — без преувеличения — материал. Вел переписку с десятками людей, участниками и свидетелями тех событий.
Сапер Анатолий Шаля обнаружил и обезвредил в крымской земле сотни взрывоопасных предметов и за долгие годы службы изучил на практике почти все системы гранат, мин и снарядов.
— Граната могла взорваться, если она стояла «на вилке», — сказал Анатолий Васильевич и показал нам, как это могло быть. — Но тогда должен быть щелчок и две или четыре секунды до взрыва.
— Значит, кто-то мог умышленно положить ее в таком положении?
— Он случайно мог взять или подвинуть на столе гранату, — волнуясь, сказал Володя Биршерт и встал с камня, — услышал щелчок и успел в те две или четыре секунды, которые оставались до взрыва, принять решение. Он мог бы кинуть ее в дальний конец штольни и, возможно, успел бы заскочить за угол, но кругом стояли люди, и кидать было некуда. И он сжался, закрылся, согнулся и почти все осколки прикрыл собой. И это могло быть так, а не иначе, потому что, по свидетельству разных людей, у Ягунова была вырвана взрывом грудная клетка, часть живота, подбородок и руки по локоть.
...Когда-то до войны он требовал от курсантов Бакинского пехотного училища уметь заряжать винтовку за три секунды и однажды, встретив у штаба одного курсанта, привел за собой в кабинет, положил на стол секундомер и скомандовал ему заряжать винтовку. Курсант четко выполнил команду за две с половиной секунды по секундомеру, и строгий начальник училища, «полковник в пенсне», неожиданно тепло улыбнулся, полез в нагрудный карман кителя, вытащил оттуда две узкие полоски бумаги — билеты в театр — и подал курсанту, и приказал оформить ему увольнительную в город.
Теперь, наверное, он скомандовал самому себе...
Ярко горят лампы-люстры, которые подтащили связисты к очередному завалу. Стучат ломы и лопаты. Гудит зуммер полевого телефона:
— Спиртовка... Спиртовка, я — Пламя. Прием!
— Лагерь? Новости?
— Работаем на завале. Где? Иди по нитке телефона. У входа встречу. Все.
Тридцать лет назад здесь тоже звенели телефоны, горел свет, тарахтел, подавая энергию, движок Л-3, и радисты Аджимушкая искали по приемнику свои армейские станции на Кубани.
— ...Спиртовка, я — Пламя. Прием!
Слышимость отличная у входа, но в глубине и в районе «штаба» плохая, практически никакой. Над головой двадцатиметровый слой камня. И давно замолчал наш транзистор...
Мы ищем документы людей, которые были последними и у которых «не на миру» был последний бой. Спускаясь в черные дыры каменоломен, они видели, как летели над Царским курганом в сопровождении «мессершмиттов» в сторону переправ тяжело груженные «юнкерсы» и им навстречу взлетали, отчаянно звеня на форсаже моторами, одинокие наши истребители, прилетевшие с Тамани. Значит, шла еще переправа, шли по проливу катера и шхуны. Армия уходила... А они оставались. И может быть, у кого-нибудь из них в один из тяжелых дней обороны появилось чувство (и у сильных людей бывают минуты слабости), что о них уже давно забыли, исключили из списков действующей армии, и уже написали писаря их матерям и женам, что их сыновья и мужья «пропали без вести». И не было возможности, сняв противогаз и прижимая к губам микрофон, сказать на весь мир, что они живы, потому что была завалена взрывом рация.
Но о них помнили. О них доносили командованию наши посты на косе Чушка. Радировали моряки-разведчики с полузатопленных теплоходов «Шахтер» и «Горняк» в середине Керченского пролива. Взрывы, ракеты и светящиеся трассы в районе Аджимушкая наблюдала из залива, подняв перископы, наши подводные лодки, видели, вылетая на задания, экипажи ночных бомбардировщиков... О них знали, о них думали. И если бы не общее ухудшение обстановки на юге, когда наши войска вынуждены были оставить Севастополь и немцы прорвались на Кубань, к ним пришла бы помощь!
Где-то в те же дни, когда из Аджимушкая ушла последняя радиограмма, в штаб Северо-Кавказского фронта пришла радиограмма из Керчи. Ее передала с чердака старого дома над морем, бывшего дома знаменитого керченского табачного «короля» Мисаксуди, девочка-радистка и фронтовая разведчица Женя Дудник. Она успела передать за 72 дня — с 27 мая по 6 августа 1942 года, — до того, как ее схватили, 87 радиограмм. В нескольких из них были сообщения о наших частях, оставшихся в Аджимушкайских каменоломнях.
Документы этих людей, возможно, где-то совсем рядом, под слоем тырсы и камня. И кто скажет, сколько раз мы находились близко от них?
Известно, что, кроме личных документов, которые могли быть спрятаны, случайно утеряны или оставались у людей во время их гибели на боевых постах от газовых атак, перестрелки или под завалами, где-то должны быть документы, которые прятали специально!
В самом конце обороны их спрятали Иван Павлович Парахин, комиссар Аджимушкайского гарнизона, и подполковник Григорий Михайлович Бурмин, командир танкового полка, человек, который прорвался после последних арьергардных боев у завода Войкова со своей боевой группой в Центральные Аджимушкайские каменоломни. После смерти П. М. Ягунова он стал командиром подземного гарнизона. Возможно, в тайну захоронения документов были посвящены и другие командиры штаба, которых называет В. В. Абрамов (1 О разысканиях военного историка В. В. Абрамова журнал писал в № 8 за 1972 год.). Но их было немного.
В Керченском историко-краеведческом музее хранятся воспоминания бывшего бойца подземного гарнизона Георгия Ивановича Самохвала. Рядовой 95-го погранполка войск НКВД Самохвал с остатками своего полка в мае 1942 года пробился в Аджимушкайские каменоломни, В каменоломнях он стал ординардцем Парахина.
Георгий Иванович приезжал на встречу участников обороны, и мне удалось поговорить с ним.
— Как я стал ординарцем? — вспоминал Георгий Иванович. — Шел по штольне с котелком воды, наткнулся на высокого полковника в пенсне. (Тогда я еще не знал, что это Ягунов, — это было в самые первые дни обороны.) Полковник остановил меня: «А!.. Зеленая фуражка!» — расспросил о службе и приказал следовать за собой. Мы пришли в штаб, и здесь Ягунов представил меня старшему батальонному комиссару. Это был Парахин.
...Есть его фотография. Скорей всего со служебного, военных дней удостоверения. И хоть это всего лишь маленькая старая фотография с военного документа — такие мужественные лица запоминаются.
Раненного во время последнего боя и до предела изможденного Парахина привезли на грузовой машине в подвалы симферопольского гестапо и стали травить каждый день собаками. И может быть, даже не очень заботились получить от него сведения (иначе попытались бы сначала поставить на ноги), видно, по опыту знали, что это бесполезно.
Таким был человек, за которым ходил, «як тiнь», молодой пограничник в зеленой фуражке.
Георгий Иванович знал, что документы прятали. Документы, очевидно, были ценные и важные. (Ясно, какая это была ценность для людей, которые собирались уходить в свой последний бой и не хотели погибнуть неизвестными.) Георгий Иванович помнит, как готовились их прятать, как расставляли немногих бойцов охранять входы. И как даже ему, ординарцу, не доверил Парахин тайну захоронения. А может быть, и доверил бы, но мало уже оставалось в строю людей и некого было поставить охранять сквозные штольни на случай всякой неожиданности, и Парахин приказал своему ординарцу встать у боковой штольни с автоматом в руках и стоять так, чтоб «даже мышь не проскочила».
Потом в пересыльном лагере (Самохвал в октябре 1942 года после тяжелого боя попал в плен), в Дрездене, в бараке-«лазарете» Самохвала узнал один из военнопленных, бывший старшина.
— Я тебя знаю, ты ординарец Парахина, — сказал старшина.
Старшина знал многое, и запираться было бессмысленно. Вряд ли это была провокация, потому что человек умирал и хотел сказать что-то перед смертью. Он сказал Георгию Ивановичу, что участвовал в захоронении документов и что их «заховали» в радиусе пятидесяти метров от последнего места штаба.
