Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 11
Неправда 5. Журавлев приводит фрагмент воспоминаний Федота Федотовича Сучкова о том, как в 1940 году тот присутствовал при встрече Платонова с неким щеголем, которому Платонов переписывал роман, и делает из этого еще одно доказательство главного своего тезиса. Я думала, что Журавлев проведет линию связи с 4-й книгой «Тихого Дона», в которой в наибольшей степени запечатлелись следы дружбы Шолохова и Платонова и в целом их встреча в метафизическом пространстве большой русской литературы. Однако нет, не потянул или не посмел ученик отринуть идею своего учителя. Ведь Бар-Селла уже назначил «автора» 4-й книги романа «Тихий Дон».
Не будем гадать, кто тот щеголь, на которого работал Платонов в 1940 году. Скажем лишь, что в последние годы обнаружились некие «ложные» соавторы не у Шолохова, а именно у Платонова. Так, например, известный рассказ «Че-Че-О», опубликованный в 1928 г. за именами Бориса Пильняка и Андрея Платонова, оказывается, написан Платоновым (впервые текст «Че-Че-О» по автографу опубликовала дочь писателя Мария Андреевна Платонова в 1980-е гг.). Ситуация проста. Платонов в 1928 году общался с Пильняком, жил у него, Пильняк тогда уже был признан классиком, а Платонов, вернувшись в Москву из Тамбова, где он служил губернским мелиоратором, на некоторое время оказался в Москве безработным, а в московской литературной тусовке — «прочим»… Вот Пильняк «поредактировал» рассказ Платонова и поставил свое имя. Тогда же, похоже, Платонов «работал» еще на одну московскую знаменитость — Виктора Шкловского, человека влиятельного в киносценарном ведомстве, — и писал киносценарии не только под своим именем… Подобное «соавторство» мы обнаруживаем и в рукописях пьесы «Волшебное существо», а позже — киносценария «Семья Ивановых». Воистину «чудеса»: на первой странице рукой Платонова сверху первого листа выводятся два автора: первый — знаменитый советский писатель, вторым он вписывает себя, а далее все, естественно, пишет он — Андрей Платонов.
Но вот Шолохов-то и по портрету Федота Сучкова на щеголя не тянул, да и связывали их с Платоновым, кажется, совсем другие темы и отношения. О последнем я и написала книгу «„Сказано русским языком…“ Андрей Платонов и Михаил Шолохов: Встречи в русской литературе». И каково было мое искреннее удивление увидеть в финале статьи Журавлева, что вслед за книгой Бар-Селлы и моя книга доказывает факт «сотрудничества» писателей и «участия» Платонова в создании романа «Они сражались за Родину». Это пусть будет Неправда 6.
Неправда 7 относится к платоновскому рассказу «Фро» и сюжету Настасьи Филипповны в романе «Они сражались за Родину». Эту параллель Журавлев именует как «сногсшибательное» научное открытие Бар-Селлы, также работающее на гипотезу нового автора романа «Они сражались за Родину». Вот уж где филологическая наука даже и не ночевала. А то, что Шолохов читал «Фро», это и доказывать не надо. «Фро» тогда прочитали все писатели, о чем я скажу ниже. Шолоховская же читательница любовных романов Настасья Филипповна — это по сути дела аллегория и притча, насыщенная огромным количеством литературных и нелитературных аллюзий. Причем так написать читательницу мог только Шолохов. Для подобного вывода необходимо, во-первых, проанализировать шолоховскую галерею женских характеров, где «читательницами» являются только «освобожденные женщины» (скажем, в «Тихом Доне» это Лиза Мохова и Анна Погудко). Представить же себе с книжкой Аксинью, Наталью, Ильиничну, Лушку, кроткую Ирину или даже Варюху-горюху просто невозможно. Это был бы уже не Шолохов. Во-вторых, необходимо все-таки хотя бы немножко знать литературный контекст второй половины 1930-х. В нашей книге мы приводили рассказ Н. Тришина из журнала «Клуб», в котором выведена фигура читательницы «Тихого Дона»… В-третьих, этим эпизодом Шолохов воистину в годы войны «остранил» собственный роман «Тихий Дон», который в предвоенные годы был самым читаемым в нашей стране; в-четвертых, ни у одного из советских писателей не было столько читательниц, как у автора «Тихого Дона». Среди читательниц были не только «восхищенки» (термин Платонова), но и очень «сознательные» и очень «требовательные»… Письма читателей, отправленные в Вешенскую, исчезли в годы войны, однако тысячи писем, а том числе и читательниц шолоховского романа о любви, сохранились и спокойно лежат в самых разных фондах главного нашего архива (РГАЛИ).
Рассказ Ивана Звягинцева о том, как испортилась его жена Настасья Филипповна через чтение художественной литературы, является по сути развязкой коллизии читающего/нечитающего героя в целом шолоховского текста. В этом выбивающемся из обихода войны печально-веселом эпизоде романа каждый поворот в рассказе героя значим, начиная с имени героини. Многообразному пародированию в «слове» Звягинцева подвергается прежде всего формула эволюции героини — от языка жизни к «книжному» языку — в которой узнается одна из ключевых сюжетных моделей советского романа 1920–1930-х годов (развитие «темной крестьянки», героя «массы» от полюса несознательности к сознательной жизни — через клуб и чтение книг):
«Восемь лет жили, как люди, работала она прицепщиком на тракторе, ни в обмороки не падала, никаких фокусов не устраивала, а потом повадилась читать разные художественные книжки, — с этого все и началось. Такой мудрости набралась, что слова попросту не скажет, а все с закавыкой, и так эти книжки ее завлекли, что ночи напролет читает, а днем ходит, как овца круженая, и все вздыхает, и из рук у нее все валится. Вот так раз как-то вздыхала-вздыхала, а потом подходит ко мне с ужимкой и говорит: „Ты бы, Ваня, хоть раз мне в возвышенной любви объяснился. Никогда я от тебя не слышала таких нежных слов, как в художественной литературе пишут“. Меня даже зло взяло. „Дочиталась!“ — думаю, а ей говорю: „Ополоумела ты, Настасья! Десять лет живем с тобой, трех детей нажили, с какого это пятерика я должен тебе в любви объясняться? Да у меня и язык не повернется на такое дело. <…> И ты бы, — говорю ей, — вместо того, чтобы глупые книжки читать, за детьми лучше присматривала“. А дети и в самом деле пришли в запустение, бегают, как беспризорники, грязные, сопливые, да и в хозяйстве все идет через пень-колоду».
В пародийном слове Звягинцева пересекаются не просто два языка — пародируемый (язык литературы) и пародирующий (язык жизни). В пародии, отмечал М. Бахтин, скрещиваются «две языковые точки зрения, две языковые мысли и, в сущности, два речевых субъекта». Не без пристрастия вводит Шолохов в рассказ Ивана Звягинцева горьковскую политическую типологию нужных/ненужных книг для массового читателя, придавая ей новые пародирующие акценты уже для эпохи 1930-х годов, метко названной К. Фединым временем «диктатуры романа». В звягинцевской типологии, конечно, узнаются также платоновские интонации и любовный сюжет рассказа «Фро» (1936): к «хорошим книжкам», «интересным книжкам», «завлекательным книжкам» Иван относит книги про трактора и моторы внутреннего сгорания. Однако, как и платоновская Фро-Фрося, которую любимый муж Федор приучает к чтению технических книг, шолоховская Настасья Филипповна равнодушна вслед за горьковской и к платоновской типологии: «Думашь, читала она? Черта с два! Она от моих книжек воротила нос, как черт от ладана, ей художественную литературу подавай, да такую, чтобы оттуда любовь лезла, как опара из горшка».
Пристрастность в рассказе Звягинцева — не от смеха, а от боли: на фронте он единственный получает письма от жены, которых стыдится, ибо обращается к нему Настасья Филипповна с «куриными словами»: «Дорогой мой цыпа!», ничего не рассказывает о доме и детях, а «дует про любовь на всех страницах, да такими непонятными, книжными словами, что у меня от них даже туман в голове сделается и какое-то кружение в глазах…».
Акцентная система в пародирующем слове расставляется Шолоховым неторопливо, но последовательно: от общего сюжета семейной жизни Звягинцева к жизни Настасьи Филипповны, а затем — к «письменному» слову героини. Именно «писательские» опыты Настасьи Филипповны и намечают выход из пародирующей системы. Он представлен в «текстологических» догадках Звягинцева, обратившего внимание, что в последнем к нему письме Настасья Филипповна не только забыла его имя и именует его «каким-то Эдуардом», но тщательно расставляет знаки препинания. Именно пунктуация приводит героя к догадке, что письма к нему не написаны, а списаны из какой-то книжки: «…иначе откуда же она выкопала какого-то Эдуарда и почему в письмах столько разных запятых?». В народных письмах, как известно, запятые почти никогда не ставились. Кстати, и сам Шолохов, в отличие от Платонова, был не в ладу именно с пунктуацией (посмотрите транскрипцию страниц рукописи последней книги «Тихого Дона», опубликованную в издании Пушкинского Дома).
