Лариса Михайлова - Сверхновая американская фантастика, 1994 № 03
Марша впихивает его в дом, захлопывает дверь и подпирает ее спиной, будто там неприятельская армия снаружи и сейчас попытается ворваться.
Поиграй-ка с картами, малышка, говорит она, и ребенок идет к столу, где я пасьянс до этого раскладывал. Ну, еще до того как стал объявления о работе читать, я имею в виду. И, пока она там картами шерудит, Марша: нужно у вас поселиться на пару дней, а я ей — ха-ха! А она — это самое наше классное приобретение, Макс. Я на нее смотрю, смотрю на ребенка и думаю — а что, может, и правда? В газетах всегда все путают. И я говорю Марше — ты что, поймала ту самую девчонку? Как это ты? А она — ни фига, Макс. Я в город возвращалась (она считает, что Нью-Йорк — единственный город на Земле) из Филадельфии и услышала об этом по радио, ну про авиакатастрофу и все такое, а я проезжала как раз почти там, где это случилось и я думаю: любопытно — взглянуть, что ли? Но там полицейских орава, всякие патрули, останавливают все, что двигается. Я думаю, черт, на фиг это нужно. Ну, понимаешь, в общем. И я в этой очереди машин, все пытаются оттуда выбраться, разворачиваются, чтобы в объезд проехать — дурдом. Так что я сворачиваю на боковую дорогу вместе с кучей других, мы все сворачиваем, и я останавливаюсь в закусочной по дороге пива выпить — а все там болтают о катастрофе и ребенке, которого ищут, все уши прожужжали. Я уже думать ни о чем больше не могу, как поскорее отчалить, убраться к чертовой матери, вернуться в город, где ясно что к чему. И вот я рулю, ищу, как выбраться снова на автостраду, и вдруг — она сидит на заднем сидении и спрашивает: а скоро мы приедем домой?
А девочка, пока она все это рассказывает, играет с картами на столе. Она их все раскладывает по мастям. Пики к пикам, бубны к бубнам, кладет картинки по ранжиру и остальные выкладывает по порядку, от десяти до одного очка. Не знаю, что-то я нервничать стал. Она же маленький ребенок вроде? Да и одета она вовсе не в розовые штанишки с цветами по бокам и розовую кофточку, как сообщали, и я головой качаю: не она. Не может быть, говорю. Но Марша говорит: пришлось ей кое-какую одежду купить, та для нее уже мала была. Открывает сумку — а там те самые вещи, о которых по радио и телеку трещат целый день.
Нам поговорить надо, говорит она, усаживает ребенка на кровать, закрывает дверь, а вскоре Сильвия приходит, и они с Маршей начинают визжать и орать друг на друга, а потом обе на меня накидываются, и я наконец говорю: ну, давайте наконец в полицию звонить. А они еще немного повопили, и мы все решили лечь спать, уже три часа ночи было. И Марша постелила ребенку на полу и подушку ему положила, сама разместилась на софе, и мы с Сильвией пошли на боковую. А что потом было — опять вопли. Сильвия орет: ты, сукин сын, ты куда девал ребенка, — а я говорю: да ты спятила, что ли? А ребенка-то нету действительно. А Сильвия вопит — я из-за этого работу потеряю, ты, идиот. Это ты понимаешь? И звонит в полицию».
Завтрак подали, когда я дочитывал последнюю страницу. Я закончил чтение, аккуратно сложил бумаги и скрепил их, а затем поднял глаза на Керша.
— Понимаю ваши мысли, — сказал тот, жуя. — Сумасшествие.
Я принялся за яичницу. Не просто сумасшествие, подумал я, не просто. Жуть какая-то, от этих записей мурашки ползли по коже. Я не принял того скрытого смысла, что таился в документах, которые я прочел, а если Керш поверил, значит, он сошел с ума. Но не он один, среди его команды, его начальников, подчиненных, нашлись люди, которые тоже поверили, и это-то пугало сильнее всего.
— Два разных ребенка, — сказал я после того, как несколько минут ел в молчании.
Он покачал головой.
— Хотел бы я, чтобы это было так, — сказал он мрачно. — Но наша ниточка — это Винона Форбуш, та женщина. Мы нашли ее останки после крушения самолета, ее и ее приятеля. Когда они узнали, что к ним попал ребенок без имени, они вспомнили об истории с похищением внучки Милликена и решили, что им убийственно повезло. — Он тяжко вздохнул. — Я не намеревался каламбурить.
— Это — то я и имею в виду. Ребенок совершенно очевидно родился не прошлым февралем. Работники социальной службы просто здорово напутали в записях. Они и сами это признали. Это всего-навсего путаница.
Он возразил тоном почти извиняющимся:
— Мы исследовали отпечатки пальцев в доме Форбуш и сверили их с отпечатками Снежной Девочки. У Форбуш другого ребенка не было. Это она.
Я теперь припомнил — Снежной Девочкой газеты прозвали того ребенка, которого таинственным образом обнаружили в больнице прошлым февралем.
— Вы должны были бы узнать, кто ее подкинул в госпиталь, кто ее там оставил, — сказал я, пытаясь унять свою злость. Я не мог понять, к чему он клонит — все эти сведения трудновато переварить вместе с яичницей и тостами с самого утра.
— Ну, просто дело в том, — сказал он мягко, — что мы этим вообще-то не занимались поначалу. Похищение наоборот. Так можно это назвать. Полиция в Филадельфии тогда никого не нашла, и мы в это не вмешивались до тех пор, пока не начали дело Милликена. Потом мы стали расследовать обстоятельства, которые всему этому предшествовали, и до сих пор этим занимаемся. Вот еще одно заявление, которое вам стоит прочитать. Самое интересное — на десерт.
Он вытащил еще одну бумагу из дипломата и продолжал, держа ее в руке:
— У нас уже есть показания тех, кто так или иначе имеет отношение к больнице: рабочих, медперсонала, посетителей, пациентов — и эти показания до сих пор поступают. Это немало, Ситон. Немало. Вот это может показаться вам интересным.
Мне не хотелось ничего больше читать. Не хотелось даже думать об этом больше, но рука моя взяла бумагу, а глаза начали пробегать ее.
«Рай Энн Дейвис, 16 февраля.
Я младшая медсестра в отделении для недоношенных. Работаю там уже двадцать четыре года. В ту ночь, когда была метель, у нас родилась тройня, мы видели, что они, бедняжки, не выживут, но всегда пытаешься сделать все возможное, словно есть хоть какой-то шанс. Еще поступил ребенок с отравлением лекарствами, и ему нужна была детоксикация, а нам не хватало персонала, как и во всех остальных отделениях в ту ночь, так что мы с ног сбились Возвращаясь после перерыва, я зашла в туалет для посетителей, потому что в комнате для сестер меня сразу же поймали бы и позвали работать, а я еще пару минут хотела отдохнуть. Так вот: в туалете на полочке лежал маленький сверток, что-то завернутое в полотенце. Я взглянула на него — это был тот младенец. Даже не недоношенный он был, скорее эмбрион, выкидыш, результат аборта, и все еще с плацентой. Странная такая плацента, со слишком длинной пуповиной. Он бы не выжил, даже если бы был доношен положенный срок. Я чуть не заплакала. Какая-то бедная девушка, наверное, до смерти испугалась того, что с ней произошло, и оставила здесь этот сверток. Но его помыли, этого ребенка, и запеленали — видно, кто-то думал, что он еще может выжить. И правильно, что оставили они его здесь, в католической больнице, где монахини крестят таких бедняжек. Так или иначе, хоть он и был еще теплый, но уже считай что не жилец, подумала я, завернула его снова в полотенце и взяла с собой в помещение для сестер, а тут у одного из настоящих недоношенных начались судороги, и тройняшки еще не были подключены к системе жизнеобеспечения — и это все оказалось в точности как я и предполагала.
Мне пришлось бегать туда-сюда вместе с остальными целый час, а то и больше, и я совсем забыла об этом эмбрионе в полотенце. Я его положила на полку в стационаре и забыла про него, прости Господи. А когда я его снова увидела — перепугалась: я ведь не позвала ни старшую сестру, ни монахинь, никого, кто мог что-то сделать для бедняжки, так что я просто положила сверток в полотенце к себе в сумку. Я подумала, что, когда буду уходить с работы, подкину его к дверям, как это делают в книгах, и пусть его кто-нибудь другой найдет. Не возле нашего отделения, а прямо за входной дверью. В двенадцать часов, когда я собралась уходить, шел такой густой снег, что добраться до дому было сложно, и двое сестер стояли у входной двери, обсуждая, что придется остаться ночевать в больнице, и у меня не было возможности избавиться от свертка, так что я вернулась в комнату для сестер, и он все еще был в моей сумке. Но я не нашла бы покоя, пока не сделала бы для него что-нибудь, и наконец вернулась в комнату для посетителей. Я решила оставить его там, где нашла, но только он оказался другим, уже не таким крошечным, больше похожим на настоящего младенца, только маленького. И плаценты не было, которую я вроде раньше видела. Он стал крупнее недоношенных, которых мы обычно принимаем. Я голову потеряла от страха и выбежала оттуда, села в лифт, поднялась в столовую, выпила чашку кофе и выкурила сигарету. Я подумала, что схожу с ума, раз начинает такое чудиться. В общем, я снова вернулась обратно, и ребенок все еще был там, девочка, розовенькая, теплая, достаточно большая, чтобы поместить ее в палату для обычных новорожденных, и я подумала, что слишком долго работаю с недоношенными и они мне уже мерещатся на каждом шагу. Тут я перевязала ей пуповину. Не знаю зачем, просто мне казалось, что кто-то должен это сделать. Я знала, что, если подожду немного, Рут пойдет за ребенком, которого она отнесла к матери, и я тем временем подкину свою девочку в одну из колыбелек, и пусть они о ней заботятся. Я не могла теперь уже рассказать о том, как я ее нашла. Никого, кроме меня, не было в туалетной комнате с девяти часов. Они бы меня спросили, почему я раньше об этом не сказала.
