Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 12
Ершистый, неудобный человек, Короткевич гонителей имел не мало, был прямодушен, ни в чем не дипломатничал. В бывшем архиерейском подворье открыли Дом искусств. Володя один из первых окрестил его — «Мутное воко», поэтому распорядитель не пускал его в зал, а название в те годы так и закрепилось за заведением.
Появившись в Минске, я зашел к нему с вокзала. Он сидит дома один, мрачный.
— Ты с чего горюешь? — спрашиваю.
— Ну, братец, смотри, как тут не загоревать? — На столе лежат две квитанции из ВААП: одна — на 8 инвалютных рублей за книгу, изданную в Чехословакии, другая — на 11 рублей за «Христа, приземлившегося в Гродно», из Испании.
— Ну, Толятина, разве ж так можно? Что они себе думают? Лучше бы уж совсем не платили.
Не знавал я в жизни человека, любившего свой народ искреннее Владимира Короткевича. В его устах батьковщина (родина по-белорусски) звучала как-то особенно напевно. Мурашки по спине, бывало, забегают, когда начнет он о прошлом Белой Руси говорить. От него я услышал впервые и белорусскую пословицу: «Бяда (беда по-белорусски) только рака красит», которую ставил он эпиграфом к истории белорусского народа.
Шукшин, прочитав сценарий Короткевича «Христос приземлился в Гродно», ругал всех и меня, что по такому материалу фильм заморочили. А после писем Короткевича ждал непраздного знакомства. Но из-за мирской суеты не встретились Владимир с Василием. «Целый день кружишься в делах, а вечером оглянешься, — сокрушался Макарыч, — вроде бы ничего не случилось, можно было и не бегать. Пишу, в основном, в командировках. Нигде нет столько суеты, как в Москве. Сколько людей, с которыми надо бы общаться, — не удается».
Владимир Семенович Короткевич остался в моей памяти неповторимо самобытной личностью, осветившей мое художническое и гражданское становление. Его весело-воинственная правдивость, многогранность знаний и полное отсутствие «хитрованства», так укоренившегося в среде людей искусства, согревают душу при всяком упоминании его имени.
Кочевая профессия не позволила мне полностью сохранить свой архив. Читаю опубликованные письма Короткевича Ерониму Стулпану. Его темперамент и стиль ни с кем не спутаешь: «Слушай, черт! Если будешь и дальше неизвестно по какой причине сердиться и не ответишь даже на это, третье, письмо, я тоже немного рассержусь. Пиши, слышишь. И если сердит, прямо и честно скажи об этом. Я постараюсь заслужить извинение». В этом пассаже — живой звучащий Короткевич.
Всякий раз вспоминая ушедшего из жизни, неизбежно приходится говорить о себе рядом, восстанавливая обстановку в чреде событий и дней. Я появился в Минске мокрой осенью 1960 г. В отделе кадров киностудии «Беларусьфильм», просмотрев мое направление, начальник отдела (навек запомнилась фамилия — Бескровный) дважды повторил: «Для съемок художественных фильмов», неласково посмотрев, спросил: «Где ты их тут, — художественные-то, собрался снимать?.. Корш-Саблину негде развернуться?! (Администрация и павильоны в то время располагались в бывшем костеле на площади у Дома правительства. — А. З.) Жди директора, он напишет резолюцию» … На другой день попал к директору по фамилии Кукушкин. Пока ждал, записал скрасившую мое уныние реплику. Женщина бегала по двору студии с бумагами, сокрушаясь: «Кукушкина проворонили. Не подписал приказы». К счастью, вскоре директор принял меня без проволочек. Прочитал мое направление, взглянул на меня сквозь толстые стекла очков и радушно обронил: «Хорошо. Нам нужны белобрысые. Иди оформляйся в штат» (К сожалению, Кукушкин скоро был отстранен от руководства). А уже через неделю-другую для проверки на профпригодность мне поручили снимать сюжет о праздновании 43-й годовщины Октябрьской революции. На крыше элеватора несколько дней ждал ветра, чтобы снять развевающийся стяг на фоне Минска, а потом Героя Труда, отражающегося во всех шариках на заводе подшипников. На просмотре Иосиф Вейнерович, возглавлявший документальное кино, нашел, что флаг развевается не в ту сторону, а кадры, снятые с руки, дергаются, предложил лишить меня права на авторскую съемку и перевести в ассистенты оператора. Так бы и случилось, но в зале ждал своего материала оператор ЦСДФ В. Цитрон, он признал мою съемку интересной и вступился за меня. Случай спас, иначе годы быть мне на побегушках, а вскоре Божьей волей в этом же зале встретился с Володей Короткевичем. Он артистично помогал диктору записывать текст. Вместе мы вышли из костела-студии, и он предложил пройтись до его жилья, расположенного тогда за оперным театром (в однокомнатной квартире четырехэтажного дома, где нас встретила его мама Надежда Васильевна Гринкевич). Оглядываясь на прошлое, подобное отношение сына с матерью я встречал разве что у Андрея Волконского с его мамой Кирой Георгиевной. Немногословность, красивый голос, поучения — крайне редки. Видно, подкрепленные воспитанием, такие отношения передаются наследственно.
Вскоре Владимир уехал в Москву заканчивать Высшие литературные курсы. Несколько раз появлялся в Минске окрыленный, сеющий новости; в то время он первый открыл мне имя моего земляка Виктора Астафьева, тоже слушателя курсов (привез ненапечатанный рассказ «Конь с розовой гривой»). Завораживающе пересказывал японский фильм без слов «Голый остров», хвалил вологодского поэта, поющего под гармонь свои стихи в общежитии Литинститута. Тогда о Рубцове никто и не слышал.
Годы, отданные «Беларусьфильму», подарили мне общение со многими мастерами слова республики; среди них были: Янка Брыль, Андрей Макаёнок, Иван Мележ, Петро Глебка, Аркадий Кулешов, Василь Быков. Но ближе и дольше всех было общение с Владимиром Короткевичем. С ним мы, наблюдая, обсуждали весь процесс вытеснения литераторов из киноделания. При этом киноредактура ссылалась на якобы особую специфику «кинодраматургии». Повседневную работу киностудии возглавляла сплоченная «когорта-ядро» редакторов, кинорежиссеров и экономистов (директоров, ведающих реальными деньгами и рабочей силой). Ядро было сколочено задолго до Отечественной войны. Возглавлял его до самой кончины Корш-Саблин: везде была его подпись, но все решения на самом деле готовились составом: Л. Голуб, И. Шульман, А. Кучар, И. Вейнерович, М. Фрайман, И. Дорский, С. Рабинов, А. Жук, С. Вайнерт. Если даже на какое-то время руководство республики назначало главным редактором Ивана Шамякина, Андрея Макаёнка или Максима Лужанина, все равно воля «когорты» исполнялась нерушимо. Существовала многоступенчатая цензура. Снятый материал «прожуют» на студии, а в Москве дотопчут по письму-заключению, написанному почти всегда М. Фрайманом. Идеологический страх в Белоруссии был пуще московского. В период «оттепели» в киоске Русского музея в Ленинграде я накупил значков с лозунгами Октября 1917 года — «Мир народам», «Земля крестьянам»; про «Заводы рабочим» не было значков. Встретившийся у студии Максим Лужанин, прочитав на лацкане моего пиджака о земле, молча убежал. Позже Короткевич объяснил мне: Лужанин не одну пятилетку провел в ссылке и помнит, что такое «Земля крестьянам».
Когорта, пофамильно перечисленная выше, управляла созданием фильмов, опираясь, когда ей было выгодно, на догматы марксизма-ленинизма, строго обороняя свои редуты «двойным стандартом». Молодых испытывали по трем пунктам: а) антисоветчик; б) бабник; в) пьяница. Одного из трех пунктов почти всегда хватало, чтобы вывести из игры неугодного. Оставались свои — Рубинчик, Добролюбов, Волчик или режиссеры-администраторы Четверяков, Пташук. Лишь даровитый Туров уцелел — и то как дитя войны: его опекали сверху. Я до поры держался только потому, что моя профессия оператора-постановщика прикладная и нужна только во время съемок фильма, а при верстке фильма я был лишен права голоса. Кстати, Корш-Саблин, когда я отказался снимать его фильм «Гибель империи» по сценарию А. Спешнева, не сдержался, отвел меня к окну: «Был у меня такой умник оператор, я его на Курскую дугу отправил. Надо было тебя в партию принять — перевоспитали бы». Разговор запомнился навсегда.
После многочасовых пребываний в кабинетах студии Короткевич зарекался навсегда покончить с кино, подтрунивал надо мной: «Искусство в кино: из фанеры танков наделают и взрывпакетов побольше. Нет, не москали нами правят, а бобруйские торгаши». У него ловко получалось копировать голос Алеся Кучара, всегда выступавшего с трибуны на «белорусской мове» — становилось весело, а мы уже ехали двенадцатым троллейбусом в Аэропорт: там пустынно и дешево. В дороге он продолжал: «Ну какой ты москаль, корни твоей фамилии на нашей земле. Всем известна в наших краях притча: „Заработал, как Заболотский на мыле“». Далее следовал подробный пересказ притчи о незадачливом купце, перевозившем дешевое мыло в прохудившейся барже, в итоге затонувшей… «Мы ленивы и не любопытны», — цитировал он Пушкина. — Вот ты столько лет в Белоруссии. Почему не читаешь «мову» мою? Что же вы за люди русские? Кто ни попадя глумится над вами безответно! Да и мы ж такие же?!. Симонов, Фадеев в классики нарядились, а над Шолоховым мир глумится, и никто из такой армии писателей за него не вступится… В Рогачеве зашел в библиотеку — Корнея Чуковского «От двух до пяти» девять изданий. Почему? Да она вредна детям. Например: «Бабушка умрёт, я буду машинку крутить».
