Альманах Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 4
С северной стороны поляну постоянно пересекали лыжники. Казалось, будто они вырывались на большой скорости из недр широкой сопки, а на самом деле лыжники поднимались по скрытой в просеке канатно-кресельной дороге, подходившей к вершине горы с противоположного склона, и оттуда начинали свой разбег.
Мы благополучно обогнули лыжную трассу и углубились в сказочный лес. Недалеко от перевала я увидел, что Магда запыхалась, и остановился. Она повернула ко мне лицо: а где же обещанное море поцелуев? Я снял с ее рук перчатки и стал нежно согревать холодные пальчики, а потом, когда она отдышалась, обнял ее голову и поцеловал в губы. И вдруг с замиранием сердца почувствовал, что от Магды исходит глубинная свежесть, словно дышит весной наша еще не родившаяся дочь. Я не удержался и воскликнул:
– Маг, я чувствую, как пахнет Александра: твоей сливой, но с более тонким оттенком!
– У тебя, родной, обостренное обоняние. Я же сейчас острее всего ощущаю гравитацию!
Солнце слепило глаза и даже припекало. Правда, последнее ощущалось на крошечных полянах, окруженных плотным скоплением деревьев, создающих затишья, – на них можно было увидеть раздетых людей, загорающих, лежа на перевернутых лыжах.
– Милый, хочешь промчаться вниз, как те ребята?
– Мне безумно хорошо с тобой!
– Я чувствую, как тебя волнует скорость этого чудного скольжения, – ты наверняка обожаешь кататься на горных лыжах?
– Да, хотя у меня не такая пижонская, как у них, экипировка.
– Ты часто приезжаешь сюда?
– Редко, потому что мне удобнее ездить на Ештед. От моего дома можно домчаться трамваем прямо к подъемнику и всего за двадцать минут, а сюда требуется добираться на машине почти два часа! Представляешь, часто бывает так, что в Либерце туман и слякоть, а на Ештеде – мороз и солнце, как здесь! Так что в сырую погоду я иногда «полощу» легкие сухим горным воздухом.
– А когда ты ходишь на охоту?
– В августе и декабре.
– Этой зимой еще не охотился?
– Нет. Меня приглашали на тридцатое декабря, на день закрытия охотничьего сезона.
– И что?
– Не пойду.
– Почему?
– Не хочу!
– Хочешь!
– По правде говоря, да.
– Но не пойдешь из-за меня?
– Мне с тобой в сто раз лучше, чем на любой охоте! И как вообще можно терять столь драгоценное для нас время ради забавы убивать зверьков?
– Тридцатое совсем близко. Ты сходишь, принесешь дичь, а я приготовлю фазана по-итальянски.
– Это как?
– Как у Гомера: «О том, как я буду готовить прекрасное блюдо, увидишь ты собственноглазно».
– Мы лучше купим фазана у Ирки, он любит делать kseft, то есть выгодные махинации, и ты зажаришь птицу на свой вкус!
– А можно мне пойти с тобой на охоту?
– Да ты что! Четверть суток на ногах по горам, по долам, а в завершение – грандиозная пьянка! Тебе просто не выдержать! Нет, мне куда приятнее все эти дни провести с любимой женщиной и осязать и ощущать ее на трезвую голову, а охотники не терпят абстинентов!
– Я посижу в каком-нибудь ресторанчике, пока ты будешь бродить с ружьем, а на вечеринку пойдем вместе – со мной ты много не выпьешь!
– Эта публика споит кого угодно!
– Женщина не должна лишать мужчину его любимого занятия!
– Мое самое любимое занятие – любить тебя!
– Давай позагораем, а потом продолжим этот разговор. Считай, что мы уже решили вдвоем идти на охоту!
– Давай не будем рисковать! Я доверяю солнечным лучам, но не настолько, чтобы бросить тебя голяком в сугроб.
– Посмотри: всюду голые!
– И нет ни одной на восьмом месяце! Да и мне нельзя простуживаться – не хватает на Vanoce, то есть Рождество, слечь в постель! Не надо нам никаких случайных болезней, а здесь – умышленный риск!
– По многим признакам ты любитель рискованных приключений!
– Только не сегодня! Мне-то что? Поднимусь пешком на гору Ештед, и из меня вся простуда вон, а ты?
– Я – закаленная, и горный загар нам просто необходим! Так что как хочешь, а мы раздеваемся!
– За бесполезностью спора побегу вниз и принесу спальный мешок.
– Ничего не надо! Лучше выбери укромную полянку, ну хотя б вон в той седловине.
– Я уже нашел: чуть ниже, справа от нас, скопились молодые елочки, они, как в русской сказке, ведут хоровод.
– Это же рядом! Пошли скорее!
Я раздвинул деревца, и мы оказались в белом замкнутом пространстве, где лишь сверху полыхал диск яркого солнца.
– Миленькая моя, становись вот на эту куртку и раздевайся! – скомандовал я.
– А ты помнишь, как я предстала перед тобой голенькая в отеле?
– Еще бы!
– А знаешь, как меня трясло?
– Я был потрясен твоим хладнокровием!
– Ты был невнимательным, потому что смотрел куда-то в потолок, а не на меня!
– Сейчас я это компенсирую!
– Я тебе не понравлюсь в таком положении, поэтому и волнуюсь!
– Ты будешь самой красивой женщиной, даже в восемьдесят лет!
– Почему в восемьдесят?
– Точно не знаю, но думаю, Пушкин в «Пиковой даме» описывает отвратительную наготу именно восьмидесятилетней графини, представшей взору молодого Германа. Ты уже прочитала это произведение?
– Еще не дошла.
– Советую не ложиться и не садиться, а все время стоять. Выдержишь?
– Выдержу! Видишь, какая я толстая?
– Вижу, какая ты прелестная! Тебе, как девушке в осьмнадцать лет, идет все! Я снова почти цитирую нашего великого поэта!
– Ты, наверно, знаешь его стихов в десять раз больше, чем Хьюза?
– Ошибка, как минимум, на два порядка.
– И ты сможешь мне все прочитать?
– С удовольствием, но позже.
Солнечные лучи пронизывали воздух и не только окрашивали, но и слегка согревали кожу. Главное, чтобы не было ни малейшего дуновения ветерка, тогда тепло от лучей проникает в мышечную ткань и разносится по телу. Но все же зимнего солнца недостаточно для обогрева теневой стороны туловища, поэтому во избежание переохлаждения надо равномерно подставлять им разные части тела, что мы и делали в течение полутора часов, пока светило не перевалило за естественную белую стену. Когда одевались, я не уловил на наших кожных покровах следов высокогорного загара, но, несомненно, он должен проявиться в ближайшие дни…
Спускаться с горы было совсем легко, потому что снег еще недостаточно утрамбовали малочисленные туристы, и нога, становясь на него, формировала естественную ступеньку и не скользила и не проваливалась. Через двадцать минут мы сели в машину и благополучно вернулись на дачу.
Дома я приготовил самые эффективные и самые вкусные согревающие напитки, и мы пили их, пока не вспотели. Лишь после этого я успокоился и перестал думать, что Магда могла простудиться.
А вечером я долго и блаженно «говорил» Александре много нежных и возвышенных слов. Дочь была уже большой, но я все время боялся сделать какое-нибудь неосторожное движение и толкнуть ее. Это был мой ребенок! И хотя я не испытывал к нему отцовских чувств, таких, как к Настеньке, все равно любил его, потому что он рос в чреве моей золотой и любимой Магды, потому что находился ежесекундно с ней, питался ее соками и создавал с ней единое и самое благодатное на земле поле.
И вдруг я глубоко осознал, что ребенок этот родится совсем в ином мире, за несколько тысяч километров от меня, и там он будет усваивать незнакомую мне речь, приобщаться к иной, неизвестной мне жизни и культуре. Может, уже сейчас дочь не понимает меня и поймет ли когда-нибудь? Мы, ее родители, по сути, выходцы с разных планет. И наш ребенок, плод нашей любви, вырастет не космополитом, а станет принадлежать той цивилизации, которая его воспитает. Если мне не принимать в этом участие, то у моего человечка не возникнет ко мне никаких чувств, и я останусь для него чужим, по крайней мере до тех пор, пока у него не появится естественной потребности поиска своих корней… Значит, уже идут, несутся и крушат нашу жизнь невосполнимые потери!
От волнения я не мог выразить нахлынувшей горечи, да и не понимал, как это сделать, чтобы не задеть Магду, и тихо произнес:
– Маг, а ведь Александра не знает моего языка…
– Пока в этом нет трагедии. Сейчас она «изучает» русский одновременно со мной, а когда воссоединится наша семья, освоит нормальную русскую речь и письменность, и все остальное. Я ведь наполовину уже разговариваю с тобой по-русски и пою ей: «Байю, байюшки, байю», а это откладывается у нее!
Мне хотелось много сказать Магде, но я боялся, что это будет звучать как претензия или намек остаться жить со мной в чуждом ей и опасном для меня, бросившегося в запретный вихрь любви к иностранке, обществе, именуемом Советский Союз. Видимо, мне суждено и с любимой женщиной еще долго жить врозь, и не ощутить в полной мере всю радость развития плода и появления на свет живого человечка…
Неожиданно я подумал с восхищением об ином и обратился со своим открытием к Магде:
– Представляешь, какой совершенной гидравлической системой должна быть простая пуповина, связывающая сейчас Александру с тобой? В ней должно находиться не меньше двух самостоятельных каналов – для свежей артериальной крови, поступающей от тебя, и венозной – от нее. Твое кровяное давление должно оставаться более высоким, чем ее, в артерии и более низким – в вене. При этом должна функционировать и набирать силу ее собственная система кровообращения… То есть эти «трубопроводы» имеют запрограммированные переменные параметры плавного перехода от общей гидравлической системы к автономной и последующего саморазрушения, не позволяющего преждевременно дать течь, но постепенно ослабевать до такой степени, чтобы его отмирание не вызвало осложнений в обоих организмах. И далее в эту сеть совершенных трубопроводов должна вписываться другая, сверхсложная система очистки жидкости. И все это должно безотказно функционировать! Например, в моих гидравлических завесах одним из самых сложных элементов является узел регулирования давления, – оно постоянно меняется. Мы разработали компьютерное обеспечение регулировки подачи жидкости, но оно требует внедрения дополнительных технических решений и больших капитальных затрат. Мне нужна твоя пуповина с ее кажущейся простотой и скрытым совершенством!
