Журнал Российский колокол - Российский колокол, 2015 № 3-4

Невод в море дед забросил,
Молвил рыбке золотой,
Что старушка очень просит
Дом с Ай-Петри высотой.

Надоело, мол, на лавке,
Словно нищенке, сидеть,
Ей на набережной в Ялте
Замок хочется иметь.

Пригласить детишек в гости,
Чаем сладким напоить,
Всем раздать конфет по горсти
И подарков надарить.

Может, так оно и будет,
Может, сбудутся мечты,
Если дед наш не забудет
Вынуть невод из воды…

Наплевать, что слова наплывают
друг на друга в усталом мозгу.
Обо мне ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.

Но не в этом ирония злая
задыхания строк на бегу:
о тебе ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.

Снова рифмы морскими узлами
я в бессонные строфы вяжу.
Ни о чём ничего не узнают,
если я обо всём не скажу.

Пространство сумерек кромсая,
сквозь плотную густую сталь
с небес идёт дождя косая
прозрачная диагональ.

И ей навстречу – световая —
из неопределённых мест
идёт диагональ другая
и образует с нею крест.

А ты гадаешь всё: при чём тут —
подкожную гоняя ртуть —
не те, кто ими перечёркнут,
а Тот, кого не зачеркнуть.

И засыпаешь ненароком,
размалывая все мосты,
а тело чует за порогом
уже нездешние кресты.

Словес обмыленная пена.
Картон. Кретины. Карантин.
И Антуана Рокантена
я вижу в зеркале один.

По амальгамной гулкой гальке
течёт бескостная вода,
и одинокий Гарри Галлер
его сменяет иногда.

Прекрасней всяческих Версалей,
там лето плавится в огне,
за ним иной Артюр мерцает,
не посторонний только мне!

Всё, что не модернизм – репейник,
всё – майонез, гламур и глум.
Но – мёртвые без погребения!
Но – в Дублине пропавший Блум!

О зеркало, ты – вопль команчей.
Ты духа нервного редут!
Не бредь по людям, книжный мальчик:
к тебе другие не придут!

Смотрели и не моргали,
и видели свет и боль,
так режут по амальгаме
своё отраженье вдоль

и делают поперечный
контрольный святой разрез,
и волчьей и птичьей речью
напичкан кирпичный лес.

Да кто я, стихи диктуя
себе самому впотьмах?
Так первого поцелуя
боится последний страх.

Так плавится мозг наш костный,
на крик раздирая рот,
так правится високосный,
вконец окосевший год.

Так ночью безлунно-сиплой,
когда не видать стиха,
бесшумно на землю сыплет
небесная требуха.

По скользкому патефону
скребётся игла зимы.
И в зеркале потихоньку
опять проступаем мы.

Слово лежит во рту,
будто бы лазурит.
Пламенем на спирту
не говорит – горит.

Вплавлена в плексиглас
сонная немота.
Тонущий в плеске глаз
не различит цвета

каменных мотыльков,
дымчатых облаков,
радужных угольков
и золотых песков.

Но стрекотанье звёзд
радует дурачка
до закипанья слёз
на глубине зрачка.

Он подносил ко рту
карту кривых зеркал
и целовал их ртуть —
плакал, не умолкал.

Но, наконец, умолк…
И показалось мне
в страшной, как серый волк,
сказочной тишине

звоном пустых кольчуг,
каплею на ноже —
что я ещё молчу,
но говорю – уже.

Переключить рычаг,
покинуть календарь.
И можно не кричать,
раз подошёл январь.

Случаются раз в век
такие январи,
не жди, не падай вверх
и букв не говори.

Здесь птицы языком
царапают металл,
не я ль тебе тайком
об этом нашептал?

А памяти костёр
сжигает имена,
щетиною растёт,
но тщетно – тишина:

Харонова весла
не страшен взмах немой,
коль веришь, что весна
приходит за зимой.

Выбивая, как пыль из ковра,
исковерканный голос из горла,
я ничем не могу рисковать,
кроме речи, и это прискорбно.

Одинаково звук искажён
при грудной тишине и при оре,
и поэтому лезть на рожон
бесполезно уже априори.

Но пока пика звука остра,
между строчек не может остаться
языку посторонний экстракт
из бесстрастных и мёртвых абстракций.

И когда, как пожарный рукав,
размотается стих в разговоре,
я впадаю в него, как река в
голубое крахмальное море,

чтоб уже утонуть без обид
в этой мягкой и призрачной каше,
и помехами в горле рябит
неизвестный божественный кашель.

Всё то, что мне ещё не спелось,
всё, что на языке горчит,
я вижу на пустом дисплее
апрельской пиксельной ночи.

Пока трясёт глухие грани
моя неверная рука,
на небе, словно на экране,
плывут, как титры, облака.

Дорога стелется скатёркой
всё в деревянную кровать,
а что метафоры затёрты,
мне с января ещё плевать.

На скромные запросы птичьи
у словаря беру взаймы.
И вновь моя весна почти что
неотличима от зимы.

Я наблюдаю, полумёртвый,
очередную смену вех.
И дворники бегут, и мётлы,
как флаги, поднимают вверх.

Но я живу лишь вечерами
и, набросавши стих вчерне,
смотрю, как луны-ветераны
сияют о своей войне.

Страницы мудрые, как старцы,
листаю в тишине ночной
и сочиняю эти стансы,
не претендуя ни на что.

Среди равнин всё реже взгорья,
мне эта местность не нова,
беспечно зреют в подмозговье
провинциальные слова.

И мил мне, как резной наличник,
их тихоструйный перешёпт,
когда сижу я без наличных
и никуда не перешёл —

ни через Рубикон, ни через
ребристый времени порог,
и чёртовы скрипят качели
(раскачиванье – не порок,

нет, лишь невинная забава
для одинокого ума).
Мне жаль, что раньше я взаправду
считал, что мир – это тюрьма.

Нет, мир – это свердловский дворик,
его обычен колорит.
Здесь пьет палёнку алкоголик
и с небесами говорит,

здесь по заведомым дорожкам
идут неведомо куда
сплошные люди. И нарочно —
висит. Не падает звезда.

Когда ты в чистую страницу
вворачиваешь слова винт,
местоименья прячут лица
и делают глаголы вид

столь глупый и несовершенный,
что совершенней не найти,
и каждой строчки завершенье —
начало нового пути

туда, откуда нет возврата —
никак, ни под какой залог —
и это небольшая плата
за то, что ты сейчас замолк

и окунулся в безглагольность,
как будто в прорубь головой,
чтоб, наконец, расслышать голос —
уже практически не твой.