Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №10 за 1988 год
И тут завезли какое-то иностранное мыло, дешевле и лучше отцовского. И он вылетел в трубу: исчезли и «джип», и велосипед, и тачка, и даже лохань.
Пока отец еще этим мылом приторговывал, я учился. Но денег в семье поубавилось, я пошел подрабатывать, где мог: и газеты продавал, и в магазинах товары подносил, и обувь чистил.
Когда я учился в школе, услышал о сандинистах. Временами появлялись у нас на улице люди, которые устраивали митинги, пока кто-нибудь не сигналил им, что появилась полиция. У нас не схватили ни одного сандиниста, здесь своих не выдавали.
С четырнадцати лет и я присоединился к сандинистскому движению, а к шестнадцати стал членом подпольной сандинистской организации. Меня послали в деревню недалеко от Манагуа, по дороге на Леон, где я вроде бы зарабатывал на жизнь, а на самом деле вел агитацию. Я прожил там пять месяцев и возвратился в Манагуа. Еще через несколько месяцев пошел в горы, в партизанский отряд, потому что меня уже приметила полиция.
В отряд я попал — семнадцати лет еще не исполнилось. И прошел с боями всю страну. Повезло: не убило, не ранило тяжело.
И надо же, в день победы революции, именно 19 июля, когда мы вошли в Манагуа, какая-то контра из недобитых прострелила мне руку. Все праздновали, а я мучился в госпитале. Правда, меня скоро выпустили, потому что ранение было нетяжелое, но надо же, как не повезло, представляете?
Был у меня с детства закадычный друг, считал я его одним из братьев, он был моложе, как тогда казалось, изрядно, на три года. Когда я пошел в отряд, Рауль, ему было четырнадцать, занял в подполье мое место, а уже перед революцией тоже пошел в партизаны.
Мы знали друг о друге все, вплоть до мелочи. Дома наши стояли рядом. Отец Рауля умер до его рождения, и зарабатывал он, как и я, сызмальства, и учился жизни на улицах и пустырях.
Хорхе, Ларго тоже из нашего района. Мы были знакомы, он ко мне хорошо относился, хотя и постарше меня на три-четыре года. У него погибли брат и невеста от рук сомосовских национальных гвардейцев.
Минуло... Я вот даже учиться ездил, лейтенантом стал, но дома был только недели две. Усилились нападения контрреволюционных банд, мы постоянно были в действиях, времени на отдых оставалось мало. Рассказывать дома о том, где служишь, что делаешь, не приходится — военная тайна. Война ведь не закончилась.
Ага, еще о Лауре: я уже говорил, она была нашей соседкой. Она была едва старше Рауля, когда я пошел партизанить, но уже считалась моей невестой. Несколько раз я наведывался домой с гор: посылали меня с поручением. Лаура ждала меня, ох, как ждала!
Вот и вышло, что первый мой сын, Алехандро, родился за два месяца до победы революции, а уж потом мы поженились. Я ведь говорил, что рука у меня была прострелена. Товарищи подсмеивались: это ты, мол, нарочно себе устроил, чтоб с молодой женой подольше побыть.
Но от той проклятой автоматной очереди погиб Дионисио, и Фернандо был так прострелен, что лежал едва ли не полгода. В день победы ехали мы на машине по Карретелья дель Норте. Я устроился прямо на капоте «джипа» — хотелось покрасоваться, а Дионисио и Фернандо, свесив ноги, сидели на борту. Стреляли как раз с той стороны, где они сидели... Стреляли из дома. Нас в машине было около десятка, выскочили и поймали молодого недобитого сомосовца — он убегал задворками. Люди помогли, ну и стрельнули его прямо там. Но что толку — Дионисио погиб, Фернандо тяжело ранен, ну и я...
Дважды я приезжал домой и не заставал Рауля. Все остальное шло отлично, но его мне не хватает; когда долго с ним не вижусь, вроде как-то не заполнена моя жизнь. Я потерял немало друзей в этой войне с сомосовцами, столько у меня боли, а Рауль — единственный, с кем я сроднился душой еще с детства. Он сейчас тоже в армии, сержант, и он со временем будет учиться. Мы все должны учиться, это наше самое главное задание. Для Рауля особенно — он в школе проучился меньше меня. Кстати, я не сказал: он наполовину индеец, у его матери родители чистые индейцы, из племени рама, а отец был испанец. У Рауля смуглое лицо, темные волосы, все в нем индейское, а глаза вот отцовские, светлые; чудо, да и только.
Я помню. Я все помню. И, конечно, знаю, что меня ценят. Никому никогда не говорил, как переживал смерть товарищей, только Раулю. Потому так и ждал я его все свои отпускные дни. Даже перед возвращением на базу мотнулся в Эстели, где стоит его подразделение. А они как раз за день перед этим отправились в горы.
Чуть не забыл: недавно получили новую квартиру — из трех комнат, почти в центре Манагуа, в квартале Альтамира. Раньше там проживали только богатые. А теперь есть и те, кто остался с давних времен, есть и новые, кто поддерживал революцию и получил от государства квартиры, которые раньше принадлежали сомосовцам, врагам революции.
Вот и я попал в соседство не самое приятное. Мама моя часто и подолгу живет теперь с нами. У нее в доме еще пятеро; две сестры мои повыходили замуж и тоже имеют детей, а Октавио — он на три года моложе меня — в армии. Самый меньший, Карлос, мой любимец, больше живет у нас, чем в материнском доме. Вот так: мама — то здесь, то там, только я подолгу дома не задерживаюсь.
Все время дома думаю о них — о маме, о Лауре и моих малышах, о братьях моих и сестрах, даже об отце нашем непутевом. Но и не помнить невозможно о том, что пережил, что видел, что чувствовал все эти десять лет моей войны — пять партизанских и пять послереволюционных, в отряде Маркова. Разве такое забудешь?
Именно там, в партизанах, я понял главное: что есть человеческое братство, законы дружбы, веры и совести. О горах и о сельве я, мальчишка из предместья Манагуа, знал лишь, что есть такие в стране, там, на севере. А тут учился понимать лес — по деревьям, муравьям, ветру, кустам и цветам, зверям и птицам. Учился жить среди природы и постигал законы высшей человечности, законы классовой борьбы и законы войны. Подготовлен я был хорошо, потому и пошел в партизаны. Достаточно знал и понимал нашу сандинистскую идеологию, впитал ее в себя, поверил в нее. Но в горах я стал воспринимать все это совсем иначе: хватало места и времени для размышлений. Им не мешали тренировки и учения.
В горах и сельве, где мы учились военной науке, меня, городского пацана, поначалу удивляло все: горные пейзажи, жизнь под открытым небом. Нравилось просто держать оружие, учиться стрелять, участвовать в боях. Я гордился опасностью и видел все в героическом ореоле. Но как быстро кончилось это, как быстро! Начался сезон дождей, наша зима. В горах вообще намного холодней, чем в Манагуа, а ночами, да еще под дождем...
А учения проходили каждый день: каждый день бегом по горам, с автоматом, с боеприпасами, ложись, вставай, снова беги. Месяца через три я понял, какое это было счастье сидеть с Лауритой, например, в кинотеатре, ощущать нечаянное прикосновение.
Или же сидеть с Раулем над озером, возле которого наши матери развели огородики. Там, в укромном местечке среди деревьев, мы смастерили себе насест, а над ним шалаш. Туда и забирались время от времени поболтать на серьезные темы. Там я прятал потом подпольную литературу и листовки. От меня это убежище унаследовал Рауль.
Уже после победы революции мы с Раулем тоже однажды пошли на это наше место. Даже остатки шалаша сохранились там, и нам было хорошо, очень хорошо — словно вернулось детство.
Я вспоминаю, как однажды мы с Раулем загляделись на радугу. Мой папаша еще жил с нами. И он рассказал нам легенду. Там, за горами, живут великаны, у них — гигантские котлы, и в каждом кипит цвет. В одном красный огонь, в другом — желтое золото, в третьем голубая, как в море, вода. И из каждого котла идет пар, ветер его раздувает, переносит через небо. И пар разноцветной дугой перекидывается над городом.
Восьмилетний Рауль поверил и долго уговаривал пойти туда, за горы, посмотреть на великанов.
В горах, вспоминая Рауля, когда протянулась через небо радуга, я подумал, что великаны — как раз мы и есть, а краски радуги, цвета нашей веры, боевого духа, стремления к добру, к равенству.
Ушла моя полудетская романтика, родилась другая — лз тяжелых испытаний, смертей и ран, из боли и грязи, усталости и пота, ненависти к врагу.
Бывало, пока мы привыкали к жизни в горах, у меня, да и у других товарищей сдавали нервы. Чаще всего у младших, тех, кто пришел в отряд недавно.
В то время командиром у нас был Эль-Данто — так называли мы Германа Помареса, одного из выдающихся, храбрейших руководителей революции. Таких, как Эль-Данто, было мало.
Помню один переход через горы. Устали зверски — кроме оружия, тащили на себе мешки с маисом, их нужно было доставить товарищам в лесном лагере. Нас было тридцать, в основном молодежь, и у подножия высокой горы всех вдруг оставили силы. Мы уселись на землю, и дальше — ни шагу!
Эль-Данто приказал идти, но никто не поднялся с места. Устали! Сейчас удивляюсь, как мы могли такое себе позволить! Шел первый год нашей партизанской жизни, но все же...
