Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №07 за 1978 год
Бык глухо ответил:
— Не угрожай и не выводи меня...
— Я не угрожаю. Снимай...
Пауза, протяжная и глубокая, на одном острие со смертью. Медленно, медленно шкура-накидка стала отделяться от тела, как у линяющей змеи. Упали на землю ножи с большими рукоятками, и появилась ухмыляющаяся и счастливая физиономия Дамасо. Люди увидели перед собой человека, всего лишь человека, и снова заволновались. Руис опять стал призывать их к убийству:
— На него, на него!.. Пусть заплатит за мою собаку!
И тут Черный неожиданно возник перед Бенигно и, перекрывая его вопли, прогремел:
— Заткнись, помещик!
Его голос был его оружием, и Черный это знал. Он брал им верх на дюжинах митингов. И на этот раз голос рассек воздух и, пронизывая черепные коробки, тотчас завладел людьми. Черный взобрался на стул.
— Платить за собаку? Человеком — за собаку?
Он повторил последние слова и сделал паузу. Он знал людей. Знал, сколько нужно выждать, пока они, веками подчиненные ударам одного и того же кнута, осознают нечто иное.
— Пойдете в тюрьму за собаку того, кто вас угнетает, дает взаймы, обкрадывая, и сгоняет с земли, когда вы не можете уплатить? Убьете бедняка за собаку богача? Пусть платит богач! Пусть расплачивается, и не только собакой! Пусть заплатит за ваш пот, за ваши земли, за ваших дочерей.
Это уже не было вниманием, которого он добивался. Это было абсолютное господство. Он обратился к стоявшему поблизости согнутому старичку:
— Ты! Сколько ты должен этому кровопийце?
Старик не ответил. Но стоявший рядом паренек храбро выкрикнул:
— Все. Он должен ему все, что у него есть!
И голос паренька разнесся по заполненной площади, как удары колокола, как удары молота о наковальню.
— И твоя дочь, должно быть, его служанка? — не унимался Черный.
— Да. Уже была... — ответил паренек, еще больше храбрея в то время, как старик все ниже и ниже опускал голову.
И пробежали по толпе, как дрожь по пшеничному полю, встревоженному порывом ветра, торжествующие слова Черного:
— И ты, и ты, и ты... И вы, и вся деревня! Все!
Черный продолжал, безжалостно обвиняя. Никто не шелохнулся. Его голос был притягателен и непререкаем. Ведь все, о чем он говорил, было чистой правдой. Он весь преобразился.
— Ладно, Черный. Хватит, — сказал ему Американо, единственный, кто еще мог здраво оценить обстановку. Он понимал ситуацию. Хорошо знал таких людей, как Черный, способных разжечь ярость в толпе крестьян и дать им в руки вилы и серпы, которые потом приведут их к безумию.
— Нет! Сейчас они мои! — пробормотал Черный, продолжая свое обличение.
Американо понимал, что никакие доводы уже не остановят Черного. Поэтому он столкнул его со стула и, прежде чем тот попытался было возразить, сильным ударом в челюсть лишил его чувств. Увидев поблизости Кореа и Качоло, кивнул в сторону поверженного Черного и приказал:
— В лагерь его. Быстро!
И те унесли Черного, обогнув церковь, чтобы не пересекать площадь у всех на виду. Большинство людей не видело, что произошло. Только все вдруг почувствовали полную пустоту: так бык после нападения удивляется обману ослепительной красной мулеты. Только что магическая сила слова наделила их энергией неудержимой, энергией, способной смести помещика. Их отмыли от унижений, они стали чистыми, как море, твердыми как скалы. Они почувствовали мощь неодолимую. Они уже были готовы для священной вспышки — возмездия. И вдруг — глухая пропасть: они снова стали ничем.
Не хватило всего лишь воспламеняющей искры, молнии в небе, выстрела, блеснувшего кинжала, последнего клича, который повел бы их, исполненных силы, силы совсем еще не тронутой.
Но магистр реки (1 Главный речник, «хозяин реки», являющийся также и главой плотогонов. (Примеч. пер.)) этому помешал. Он вскочил на стул и погасил молнию голосом твердым и уверенным, священную вспышку, спокойствием своей строгой в черном костюме фигуры, как бы воплощавшей собой то, чем всегда был этот мир:
— Праздник окончен, сеньоры. Спасибо всем.
Ничего не сказали ни бледный Руис, воплощение животного страха всех тех, чья сила заключена лишь в деньгах; ни местный мэр — бюрократическая кукла, призванная узаконить эту силу. Говорил всем известный, неизменный магистр реки, глава мужчин еще с тех времен, как горы поросли соснами и Тахо понес свои воды к морю.
Перевел с испанского Борис Симорра
Нисийские кони
В Пятигорске стояла жара. «Тотошники» — завсегдатаи ипподромов — мусолили свои программки, тщетно пытаясь угадать победителя. Какие имена не назывались! Были тут: Фагот, Либерал, Запев, Кузбасс, Физулия, и даже Прогалина с Теплицей имели свой шанс. Но крут был тяжелый. Многие фавориты попросту отпадали. Ипподромные страсти, как футбол, доступны не каждому. Но, стоя на трибуне, невольно замираешь, когда на последней прямой атласные фигурки наездников, собранные как нервный спазм, (вручают себя коню. Владимира Петровича среди тренеров, жокеев, представителей спортивных обществ и конезаводов я узнал сразу. Выделяло его уверенное равнодушие к окружающей суете. Но пристальный профессиональный взгляд, которым он будто снимал мерку с каждой лошади, выводимой на круг, выдавал в нем опытного лошадника. Был он в светлом мешковато сидящем костюме, оттенявшем выжженное солнцем до черноты лицо и сухие подвижные руки. Я представился. На мой вопрос, какого он мнения о фаворите в очередной скачке, ответил суховато: «Финишный столб любит сильную лошадь». Его попросили заглянуть в судейскую, и мы наспех договорились встретиться прямо у него на ферме. На том и распрощались.
...Впервые о Владимире Петровиче Шамборанте я услышал в музее коневодства сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева. «Что хочу я вам посоветовать», — сказал сотрудник музея. Он извлек из стола папку, нашел фотографию и, задержав на ней взгляд, подал мне. На любительском снимке мужчина в распахнутой на груди рубашке бойца строительных отрядов протягивал руку к лошади. Ее голова, длинная, горбоносая, с резко очерченными артериями, обегающими от больших (миндалевидных глаз к широким ноздрям, напоминавшим сопла реактивного двигателя, острые, как лезвия, ушки — все в ней тянулось к руке и вздрагивало от любопытства. «Это Адат, трехлетка от Юлдуза и Алгуш. Так вот что я вам хотел сказать. Если соберетесь в Пятигорск, найдите там Шам-боранта, Владимир Петрович сейчас должен быть там. Никто лучше его не знает ахалтекинцев. Дагестан выделил ему 530 гектаров пустоши. Там, в Турали, прямо на берегу моря, у него ферма. Говорят, что собирается он создать специализированный на туркменской лошади конезавод...»
От Каспийска до фермы Турали, усадьбы Дагестанского конезавода, как объяснили мне, километров восемь-десять. Машины если и ходят туда, то редко, поэтому добираться проще пешком. Чтобы не мучиться от зноя, я вышел из города, когда солнце уже садилось. С моря дул мягкий ветер, и земля все еще излучала тепло. Вскоре, однако, из-за невидимого за волнами дюн моря выплыла по-восточному полноликая луна. Монистами заискрились звезды. Синие и фиолетовые тени легли у подножия дюн. Матовой грядой засветился Кавказ. Тишина сияла, и даже гомон птиц с далекого соленого, оставленного морем озера не нарушал ее.
Шел я, пока накатанная дорога не предложила три направления. Мшистого камня, уведомляющего о судьбе при выборе маршрута, на развилке видно не было. Я присел на скос песчаного бугра, скрепленного жесткими травами; слышно было, как из-под ноги, теряющей опору, струится песок. Вдруг, словно из лунного света, у моих ног возник ушастенький спаниель. Он обнюхал мои ботинки и, ведомый своим ласковым любознательным носом, снова растаял среди призрачных дюн. На смену ему силуэтом на ближайшем холме возникла фигура его хозяина. «Это туда, — ответил он на мой вопрос, как выйти к ферме, и указал арапником в сторону уже высокой луны. — Киломэтр будэт», — пояснил он, бархатными глазами отыскивая в сияющей безбрежности своего симпатичного пса. Обещанный километр оказался с порядочным гаком. Я уже было усомнился в осведомленности моего лаконичного информатора, как справа от дороги увидел колодезный журавель, За ним, чуть дальше, стоял большой двухэтажный дом, у крыльца которого корявый сумеречный вяз отбрасывал жирную тень. Слева виднелись добротная каменная конюшня, амбар с черным проемом чердачного окна и часть огороженного жердями загона для лошадей, так называемая левада. Сам хутор прятался в глубине, там, где тени были плотнее и гуще. В открывшейся передо мной картине не было ничего лишнего. Все уравновешенно, чисто, и не видно ни огонька, ни людей. Но откуда-то в этой лунной тиши отдаленно послышалась грустная дагестанская песня. И вскоре растворилась в долетающем с моря ветре...
